Ступени великой лестницы (сборник) - Верн Жюль Габриэль - Страница 58

То, что сверкнуло в руках Макка, прежде чем он успеет опустить предохранитель с автоматического затвора револьвера, срежет ему голову, которую, уж конечно, «очень будут уважать» в среде лесных жителей.

Но стратегическое положение мистера Уоллэса было не из блестящих, и он это отлично сознавал. Впереди был Макка, с левого фланга расположился подошедший Гутуми, а сзади плотно обступили его лошадь шестеро баттов — все достаточно озлобленные за произведенную им только что расправу в их деревне.

Мистер Уоллэс взглянул направо и убедился, что гамбир рос такой густой стеной, что его лошадь неминуемо должна будет споткнуться, если он вздумает пустить ее по этому направлению.

Прошла одна томительная секунда.

Вторая секунда бездействия могла быть уже гибельной для мистера Уоллэса.

Сохраняя полное спокойствие на лице, не дрогнув ни единым мускулом, англичанин, как бы не замечая столпившихся сзади баттов и стоящего слева Гутуми, продолжал наезжать лошадью на дерзкого слугу, желая дать почувствовать дикарям, что в расправе с ними он отнюдь не нуждается в помощи огнестрельного оружия. Молниеносно замелькавший стэк буквально завизжал, и целый поток ужасных ударов хлынул на голые плечи, грудь, спину и голову дикаря, оставляя на темно-бронзовой коже белые полосы.

Через несколько секунд Макка уже валялся на земле и, корчась от боли, пронзительно вопил, стараясь не попасть под копыта лошади.

Удары продолжали падать на дикаря, и в коротких промежутках между этими как бритва режущими ударами, Макка ясно мог слышать спокойный голос англеза, нагнувшегося с седла всем корпусом к нему и твердившего, как попугай, одну только короткую фразу:

— Отдай, скотина, то, что ты поднял!

Наконец, Макка взмолился о пощаде.

Когда ливень ударов несколько ослаб, он, все еще содрогаясь от боли, молча встал с земли и, не заставляя уже больше мистера Уоллэса повторять приказание, вытащил спрятанный в одной из складок своего каина остро, как бритва, отточенный крисс, который и подал англичанину.

Мистер Уоллэс спокойно принял из рук Макка оружие и, как ни в чем не бывало, сказал:

— Ну, по местам все. Живо! И помнить: если хоть еще раз повторится что-либо подобное, я бить уже больше не буду. Я просто застрелю как собаку того, кто осмелится мне не повиноваться. Вперед! Марш!

Дикари молча повиновались.

Однако спокойствие мистера Уоллэса было только внешним, в нем дрожал каждый нерв, и он едва не вскрикнул, когда, мельком взглянув на крисс, узнал его не местное, а европейское происхождение.

Английские контрабандисты с Малакки доставляли это оружие береговым жителям островов Океании, взамен на опий и листья кокка, и то, что нож подобного происхождения очутился здесь, в самом центре Суматры, да еще спрятанным кем-то, очевидно сообщником Макка, в кустах той дороги, по которой мистер Уоллэс должен был ехать, — было крайне загадочно и неприятно.

«Нож положен сегодня утром, — подумал мистер Уоллэс, нервно сжимая в кулаке свой стэк. — Вчера вечером шел дождь — на лезвии ножа нет ни единого пятнышка ржавчины»… Он вдруг громко крикнул, прерывая свои мысли:

— Стоп!

Батты и ньявонги остановились, и мистер Уоллэс, быстро спрыгнув с лошади, зачем-то нагнулся у самого края дороги.

Когда он выпрямился, в его руках был самый обыкновенный прутик, на котором он сделал карандашом какие-то пометки, сказав при этом удивленным его поведением дикарям несколько сконфуженным тоном:

— Уползла проклятая. А жаль. Это была летающая ящерица.

Вскоре весь отряд вышел на более широкую дорогу и вдали уже ясно обозначились строения, среди которых, несколько возвышаясь над остальными, изящно выделялся своими очертаниями домик пастора Бермана.

Не прошло и получаса, как мистер Уоллэс подъезжал уже к самой веранде миссионера, вышедшего навстречу прибывшим и приветливо махавшего мистеру Уоллэсу рукой.

Однако мистер Уоллэс на радушное приветствие священника ответил сухим кивком головы, небрежно и сухо дотронувшись рукою до полей своего шлема.

— Я надеюсь, дорогой мистер Уоллэс, — слащаво сказал пастор, — вы не откажете сойти с лошади и подкрепиться у меня виски с содовой перед рискованным путешествием, которое вы так неосторожно решили предпринять, невзирая на мои увещевания и предостережения. Я не устаю молить всевышнего, чтобы он вразумил вас и остановил на пути вашего безумия.

— Вы плохо молитесь, милый пастор, — иронически процедил мистер Уоллэс. — Ваши молитвы, как видите, не услышаны всевышним. Впрочем, от стакана виски я не откажусь, если вы прикажете вашему Меланкубу подать мне его.

— Так слезайте с лошади.

— Благодарю вас. Я предпочел бы выпить, не слезая с седла.

— Как угодно, сэр. Эй, Меланкубу, виски сюда. — Пастор хлопнул в ладоши, и, подойдя к перилам веранды, облокотился на них, добродушно глядя вниз на мистера Уоллэса.

Не прошло и минуты, как Меланкубу принес бутылку с виски и два стакана. Сойдя вниз, он подошел к мистеру Уоллэсу и стал наливать напиток в стакан.

Не успел он однако долить стакан доверху, как вдруг пронзительно закричал, и, выронив из рук поднос, с гримасой боли схватился за ногу. Бутылка упала, и виски, булькая, янтарной струей стало вытекать из нее, стаканы со звоном и грохотом разбились о камни дороги.

Лошадь мистера Уоллэса, внезапно чего-то испугавшись, взвилась на дыбы и, осаждаемая железною рукою всадника, с силой опустила копыто на голую ступню Меланкубу.

Несчастный слуга буквально выл от боли.

Мистер Уоллэс собственноручно наложил на ногу раненого повязку. Кости не были повреждены. Уоллэс дал туземцу золотой, прося извинить его, как невольного виновника происшествия.

От предложенного вторично виски мистер Уоллэс наотрез отказался, уверяя, что вся его жажда успела пройти.

Еще несколько ничего незначащих фраз, и мистер Уоллэс снова очутился в седле и, разбирая поводья, сказал, не желая на этот раз решительно никого обидеть:

— Дорогой пастор, теперь, простившись с вами, что я считал, между прочим, своим долгом, я прошу вашего благословения и пожелания мне скорейшего успеха в достижении намеченной мною цели.

Англичанин остановился. Внезапно он прочел в глазах пастора Бермана столько непримиримой, почти нечеловеческой злобы, что ему показалось, что кто-то сдавил ему горло.

А пастор, меняя злобное выражение своих глаз на выражение ангельской кротости, сказал довольно нелюбезно, но без оттенка ненависти или раздражения:

— Молчание мое будет вам сопутствием, сэр. Я не могу благословлять безумия. Вы должны извинить меня.

Мистер Уоллэс, на мгновение забывая, что он англичанин, не сдерживая себя, почти бешено крикнул:

— В конце концов мне безразлично ваше мнение о моем поступке, дорогой мой! — И вдруг, меняя тон, спросил жестоко и деловито: — Вот еще что, милый пастор, скажите: вы никогда не вели дневников?

Пастор опустился на ступеньки веранды. Ноги его сами подкосились, и лицо было залито хлынувшей к голове кровью, и, несмотря на начинавшуюся нестерпимую жару, холодный пот проступил на его лбу и висках. В эту минуту он был по-настоящему жалок.

— Фу! — тяжело вставая со ступеньки, вздохнул пастор Берман, и, понемногу приходя в себя, виновато сказал: — Прошу извинения, сэр, нет ничего удивительного, что мне стало худо. Я вчера проехал более ста верст верхом, почти всю ночь не спал и чересчур накачался черным кофе. Ах, эта проклятая сердечная слабость — она доведет меня когда-нибудь до могилы. Я уже перестаю выносить первые солнечные лучи. Еще раз прошу прощения, сэр. Не откажите повторить еще раз ваш последний вопрос? Эта неожиданная дурнота помешала мне расслышать его…

Мистер Уоллэс чуть заметно улыбнулся. Настоящий ответ пастора на свой вопрос он уже получил, а потому повторил вяло и неохотно:

— Ничего особенного, сэр. Я интересовался, не ведете ли вы дневника?

— Дневника? — удивился пастор. — Да что это вам вздумалось, дорогой мой мистер Уоллэс? Уж не принимаете ли вы меня за институтку, чего доброго? И вообще, какое это имеет отношение и связь с вашей экспедицией, я не понимаю!