Одна ночь - Быков Василь Владимирович - Страница 5

— Драй киндер, — сказал Фриц, пряча в китель бумаги. — Плехо плен. Фрау, киндер — концлагер. Плехо плен…

Иван все понял. Конечно, немцы не очень нянчатся со своими, не угодившими власти, за плен по головке не гладят. Но что же тогда им делать? Поудобнее усевшись на кирпиче и помогая себе руками, немец начал что-то объяснять.

— Фриц никс буржуй, Фриц арбайт. Марки мале, киндер мнего. Пролетар. Иван пролетар, Фриц пролетар. Цвай бедно человек.

— Ну почему бедный? Я не бедный, — обиделся Волока. — Что я, безработный какой? Я колхозник.

— Я, я, — согласился немец. — Плехо кольхоз. Кольхоз бедно.

«Что он тут меня агитирует? — начал мысленно злиться Иван. — Куда гнет?» Ему захотелось сказать что-то такое, что бы разом поставило этого немца на место, он не хотел поддаваться ему в споре, как не поддался недавно в схватке на полу этого подвала. Слово «бедно» теперь почти оскорбляло его, и он возразил с решимостью:

— Не знаю, где как, а наш колхоз был богатый. Миллионер был. Дома у нас еще лучше ваших! Что ваша черепица! Мы свои шифером крыли вот. И хлеба было завались.

Фриц внимательно выслушал Ивана и то ли не понял, то ли не поверил и упрямо твердил свое:

— Плехо рус кольхоз. Бедно…

Иван промолчал. Конечно, не просто было переубедить этого немца, наверное прошедшего пол-России и навидавшегося всякого. Но и согласиться с ним Иван не хотел.

— Есть и плохие, — признал он. — Это там, где вы побывали да поразграбили.

Немец загасил в глазах недоверие и почесал затылок.

— Все было. До войны. Радио было. Лисапед. — Иван повертел в воздухе подобранными ногами.

— Рад, — догадался немец.

— Этот самый. Что ездят…

— Их имель крафтрад, мотоцикль, — объявил Фриц.

— Мотоцикл что, мотоцикл ерунда. Жена вот машину имела, «Зингер» называется.

— «Зингер»…

Немец вроде задумался, с новым смыслом поглядывая на Ивана, и тот с надеждой подумал: «Наверно, поверил. Пусть…»

— Фашизм никс гут, плехо фашизм, кольхоз мале-мале гут, — по-своему рассудил Фриц.

Недолго посидев молча, они снова принялись разбирать завал, вытаскивать крупные обломки, чтобы подобраться к пролому. Конца этой работе, однако, не было видно. За проломом оказалась другая стена, похоже, фундамент соседнего дома и перед ней до самого потолка все было забито бетонными обломками. Оба вконец изнемогли от усталости, наглотались пыли, и Волока зло выругался.

— Не там копаем. Надо еще где попробовать.

— Я, я, — согласился Фриц.

Передохнув внизу, Волока пошел ощупывать дальние закоулки этого подземелья. Зажигалка светила слабо, вокруг громоздились тени, и он ощупью наткнулся на какой-то обломок, косо торчавший с потолка. Это было чуть в стороне от того места, где днем пробивался лучик. Наверно, стоило попробовать здесь. Иван окликнул немца, и тот перенес поближе свой крохотный светильник. Блеклый свет его тускло блуждал по неровному излому, Иван поднажал снизу, напрягся, — обломок тяжело подался. Светя одной рукой, Фриц другой тоже вперся в край обломка.

— Ахтунг, ахтунг! — вдруг предостерег он, и Иван ощутил его горячее дыхание возле уха. Там, сзади за спиной, висел его автомат, немец мог ухватить его, однако Иван уже не думал о том, все его мысли теперь занимали поиски выхода.

— Что там «ахтунг!». А ну двигай сильнее! Раз, два — взяли…

Тяжелый обломок сделал несколько ходов вверх и вниз, руки их начали его расшатывать больше, казалось им, на этот раз выход из подвала найден. Вдруг немец испуганно вскрикнул что-то, и серая глыба с шумом рухнула вниз. Зажигалка сразу погасла, и Волока, не сообразив, что случилось, свалился наземь, оглушенный ударом, разом погасившим все его чувства…

5

Нет, он не погиб — он жил, но окружающий мир доходил до его сознания через мучительный кошмар видений. Сначала казалось, будто он зажат в какой-то зубастой пасти, и оттого острая боль пронизывает его тело. Болела голова. Где-то там, в самой середине мозга, дергало, кололо, резало; шевельнуться не было силы, и было очень обидно. Что-то жгло в спину, Ивану казалось, что он голый по пояс лежит на колючем жнивье, и осот со свежей стерней впиваются в его тело. Он хочет крикнуть, позвать соседа Трофима, который на лобогрейке жнет рядом, но крикнуть не может, у него отнялся голос. Через минуту, однако, оказывается, что это и не сосед вовсе, а немец Фриц Хагеман и у него в руках автомат. Он ездит вокруг Ивана, круги лобогрейки сужаются, и Волока знает, как только все будет скошено, немец пристрелит Ивана. Предчувствие скорой погибели наполняет его сознание смертной тоской. Но он беспомощен, хочет пить, внутри у него все пересохло, и губы его пытаются шептать: «Пить…» Но его тут никто не слышит, с неба печет знойное солнце, которое затем начинает снижаться, приближаться к нему, и вот оно почему-то делается маленьким, не больше огонька зажигалки, этот огонек плывет куда-то в темноте, ничего не освещая, удаляется, временами исчезая вовсе. Ивана охватывает беспокойство, он не хочет терять огонек, который тем временем превращается в светлое пятнышко вдали. И вот в том месте грохает одиночный выстрел, его красный отблеск ослепляет Ивана, тот находит в себе силы вскрикнуть — очень обидно ему умереть в такой темноте, в одиночестве. Спустя несколько минут его слух, однако, начинает различать посторонние звуки, чье-то присутствие неподалеку и размеренный перестук водяных капель — словно в мартовскую капель под крышей. Иван уже видит в темноте тусклый отсвет воды, это обнадеживает, и он выдавливает из себя тихий стон.

Следующим его ощущением становится тихое касание чего-то прохладного к губам и к шее, вроде что-то живое скатывается за воротник, но губы вдруг оживают, во рту становится приятно, и он делает первый глоток. Иван поднимает веки, в глаза ударяет колючее сияние искр, мерцающих у самого лица.

— Тринкен, Иван, тринкен…

Ну конечно, это Хагеман, он поил его невесть откуда добытой водой, которая сразу вернула ему сознание. Иван перевел взгляд вверх и увидел в мерцающем свете зажигалки несколько странное, освещенное снизу лицо с волосатыми ноздрями, бровастым лбом, под которым мигали выпуклые желтоватые белки глаз. Взгляд их, однако, таил в себе добродушное сочувствие, и это успокоило Ивана.

— Тринкен, Иван, тринкен…

Вода прибавила бойцу силы, несносная жара внутри спала, только по-прежнему болела голова — словно раздувалась от тупой, идущей откуда-то из глубины боли. Иван снова закрыл глаза, отдаваясь этой непроходящей боли, как вдруг спохватился: где автомат? Обеспокоенно рванулся с пола, но руки немца тут же придержали его, настойчиво уложили обратно, и Волока подумал: наверно, теперь ни к чему беспокоиться, он в полной власти этого немца, который уже имел столько возможностей его убить. Но ведь не убил. Значит, ему можно довериться. Иван рукой дотянулся до колена немца и слабо пожал его. Фриц живо откликнулся, деликатно подобрал его руку и осторожно переложил на прежнее место.

Вскоре, однако, Иван заснул или, может, впал в забытье. Похоже, такое его состояние продолжалось долго, кошмарные видения терзали его с прежней силой, но боль в голове вроде бы унялась, или, может, он притерпелся к ней. Ему долго досаждали грачи, целая стая которых беспокойно вилась вокруг в поле над ним, беспомощно лежавшим с каким-то недугом, и он не мог отогнать их. Рядом, аккуратно сложенные, лежали его солдатские пожитки: котелок, вещмешок, шинельная скатка, и на этой скатке сидел самый большой черный грач, осмысленным, почти человеческим взглядом уставясь в него. Он ждал, и Иван понимал, чего он дожидается. Содрогнувшись от его намерения, Иван, однако, собрался с силами и очнулся.

В подвале стало светлее. Вдоль стены, где они выдирали плиту, громоздилась новая куча кирпича и щебня (видно, та, что обрушилась на Ивана), и над ней ярким светом блестела дыра. Волоку сразу охватило радостное желание, с помощью рук он поднялся, медленно повел головой, повязанной какой-то мокрой тряпкой, конец которой свисал возле уха. Вспомнив, что с ним произошло, он с благодарностью подумал о немце и оглянулся.