Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина - Страница 38

— Ну же, смелей! — Велимира остановилась на мгновенье, чтобы глянуть на девок. — Или кровь у вас и вправду рыбья? Чего пришли? Пляшите!

И рубаху стянула.

Баила бабка, что в прежние далекие времена только так и плясали бабы, что для Божини, что для землицы, каковая есть мать. А мать наготы детское не чурается.

Это уж после люди правила выдумали.

Стыд.

Не было стыда. Блеснул и сгорел. И сама я скинула ботинки, ступила на ледяную землю, подивившись, что не холодно ничуть. Волосы расплела. Рубаху стянула.

— Это… несколько слишком, — заметила Борислава, в темень отступая. — А если кто увидит?

Велимира лишь рассмеялась.

Шальной хмель, ночью даренный, в крови ее кипел. И я сама слышала далекий зов, то ли земли, то ли неба…

Пляши, Зослава.

Отдай долг силы дареной. Поделись с землицею…

— …ехал молодец, удалой купец…

…ноги сами несут к огню. Бояться? Не причинит мне огонь вреда. Не нынешней ночью. Слышу… слышу, как грохочет в небе гром. Несется железная цмокова колесница, запряженная троицей огненных быков. Свистит хлыст, высекая молнии.

И крепко держат цмоковы руки поводья.

Сам он хорош.

Пригож.

Волос золотой, борода — серебряная.

Глаза — черные, из камня-агату вырезанные. Облачен в платье грозовое. И сердит: вновь сбежала невеста его. Не пожелала остаться в доме цмоковом, пусть и открыл ей всю дюжина дюжин палат.

Пусть сыпал ей злато под ноги.

Укрывал соболями.

Украшал каменьями… а она ушла. И Божиня-сестрица беглянку укрыла.

Слышу, как вздыхает земля, и сотни сотен трав, дремавшие до того дня, просыпаются. Время их наступает. Прорастут. Выплетут зеленые ковры.

И дадут деве беглой новую жизнь.

Красив цмок.

Да куда ему до любого? Пусть не богат тот и не знатен, и нет у него ни крыльев медных, ни быков огненных, ни палат самоцветных… нет и не надобно.

Хватит дудки звонкой.

И дома, что над ручьем для нее поставлен был.

Хватит улыбки и счастливого возгласа:

— Ты вернулась…

Слышу… все слышу… и пою… про купца, что девку похитил да бросил… про любовь несчастную… про счастливую… ступаю по угольям, делюсь с землею силой, и надобно остановиться, пока вовсе не обессилею.

А не могу.

Горько мне.

Догонит девку цмок. Не спрятаться ей, бестолковой, как ни пытайся. Да в глаза глянет и отступится. Насильно мил не будешь. Даст он ей золотое обручье, серебряный гребень и медное сердце с трещиною, глядишь, у нее и болеть перестанет.

А она, дары приняв, к милому кинется.

…заплетала мне матушка косы… ох лентами да золотыми…

Хор девичий слаженно выводил слова старое песни.

…украшала, да украшала… лентами золотыми, лентами шелковыми…

И слезы на глазах.

Жаль цмока.

И девку, что счастия искала, да как вышла к дому своему, то и увидела, что в доме этом есть уже хозяйка…

…выбирала матушка платье мне…

Я остановилась.

Сразу.

И села на землю, с которой пробивалась теплая молодая зелень. Провела по ней ладонью… надо же. А я только слышала о таком. Рядом опустилась на колени Велимира. И засмеялась тихонечко.

— Правда ли, — спросила шепотом, — что нынешней ночью Божиня исполнит, чего попросишь?

— Так говорят.

Трава пахла… травой и пахла. Лугом молодым, на котором еще не развернулись цветастые ковры. Землею распаренною, ленивою. Водой — самую малость, крыницей студеною, каменным ложем ее.

— Только… желание не должно быть злым.

Зла и без того в мире довольно.

— …выводила матушка меня в круг… выводила…

— Поют, — Велимира перебирала травинки. — Красиво… а у меня голоса нет. Наверное, ты думаешь, что я вовсе… бесстыжая… мне нянька моя сказывала, что когда-то только так… что в наготе нет стыда, а танец, который от сердца, силу пробуждает. Сила к силе тянется… и силы бы просить. Только не получится, чтобы от сердца. А ведь только так надо, чтобы от сердца… оно же иного желает. Но исполнится если желание, что со мною будет?

Что могла я ответить?

Не знаю.

Велимира — что птица в силках. И бьется, норовит крыла расправить, но не позволят ей взлететь. Опутают, окрутят… а если и позволят, недолго полет продлится.

Нет, о том не желаю думать.

…в низенькой светелке огонек горит.

Молодая пряха у окна сидит.

Велимира сорвала травинку, поднесла к губам, дунула.

— Лети-лети… что суждено, того не миновать… а я хочу быть счастливой. Просто быть…

И вновь я промолчала.

Так и сидели.

Глядели на огонь.

На боярынь, хоровод водивших, и Борислава первою ступала, павою шла. Красива она была, статна и высока, и рубаха-то, пусть и шита просто, да из тонкого полотна, по горлу и рукавам цветами бисерными изукрашена…

— Завтра шептаться станут, что я вовсе обезумела, — Велимира потянулась, подняла старую шубу, закуталась по самые глаза. — Пересказывать… передумывать.

— Не посмеют.

Что бы ни творилось нынешней ночью, все тайною укрыто. Девки промеж собой о том и словом перемолвится не смели, страшась разгневать Божиню.

А ну как не исполнит желание?

Аль исполнит, но вывернет так, что исполнившись, воля хуже неволи станет.

— Посмеют, — Велимира подобрала волосы, скрутила кое-как да за спину закинула. — Для них это все лишено смысла. Игра, не более того… сейчас походят и гадать станут. А чего гадать, когда за каждою судьба выплетена? Хотя все мечтают переломить. Но никто не смеет. И я не смею… трусливая.

…молода, красива, карие глаза. По плечам развита русая коса…

Песня текла.

Время шло.

И вспомнился вдруг Еська с его монеткою… и как быть?

…костер почти догорел. Крупные угли налились краснотой, шмыгали меж ними огненные ящерки, и звучал, почитай, над самым ухом голос Бориславы.

— …и велел батюшка зеркало не трогать. Послушны были дочери, но подбила их бабка-шептуха в Березовую ночь погадать. Мол, одним только глазочком на суженого глянут. Неужто не любопытно им?

Кто-то вздохнул.

Близилось утро.

Солнце еще не скоро подымется, да и птахи молчали, но я всею сутью своей чуяла, что недолго ночи осталось. Сидела, сжимала в руке монетку и не находила в себе смелости Еську кликнуть.

Борислава ж наклонилась ниже.

— И вот ночью отправился батюшка почивать, а старуха-то девок и подняла. Дала им свечи восковые и ключ от комнаты, в коей зеркало сокрыто было. Две-то сестрицы скоренько побегли, а третья, самая младшенькая забоялась. А ну как доведается батюшка? Скор он был на расправу. Суров…

Охнул кто-то.

Ахнул.

А я лишь усмехнулася: слышала я эту гишторию, правда, в Барсуках не зеркало было, а заговоренный гребень, который старуха сестрицам подкинула, мол, которая им сумеет волосья расчесать, той и замуж идти за молодого да богатого.

— …и так она сказала: вы, мол, ступайте, а уж я вас догоню. Сестрицы и поспешили. Каждой было охота поскорей в зеркало заветное глянуть. Старуха-то, знай, шепчет: глядеть надо и сказывать, какого жениха хочешь. Зеркало непростое. Хоть черного, хоть белого, хоть рудого в подпалинах, а сыщет и приведет к порогу с дарами богатыми…

Сказывала Борислава красиво, я и сама заслушалась бы.

Да монетка мешала.

Еська ждет… ждет ли? Может, притомился, ушел домой… и выходит, что подвела я его?

— …и вот глянула старшая сестрица в зеркало. А оно черным-черно, свечи и те не отражаются, — голос Бориславы сделался тих, и девки поневоле наклонялися, жались друг к другу, дышать и то боялися. — И ничего-то там нету… а старушка и шепчет: ближе подойди…

Я решилась и стиснула монетку.

Крутанула, как велено.

Ничего не случилося.

— …глянула средняя сестрица. Тож чернота… и старушка говорит: подойди, девка, поближе… и свечечку заговоренную в руку сунула. Девка и подошла. А из зеркала…

Борислава смолкла.

И в тишине слышно стало, как кто-то пискнул, что мыша придавленная.