Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина - Страница 33

Только Еська сказал:

— Беззлобный ты человек… — и прилип листом банным, приглядывая, значится, как бы кто Емельку не обидел. А кто обидит?

Ровные все.

Так им сказано было, и не кем-нибудь, а царицею. Ее-то Емелька, как увидал, так прям и заробел. Мыслимое ли дело! А уж что ею сказано было… сперва и не поверил.

Разве ж возможно такое?

А она самолично, своею рученькою ножичек малый протянула.

И камень зачарованный.

Вспыхнул тот камень, когда на него капля крови упала. Вспыхнул и погас, и значится, правду сказала, хоть бы правда этая в Емелькиной голове не умещалася. Он-то после седмицу спокойно спать не мог, с боку на бок ворочался, и другим мешал, пока Еська не велел:

— Угомонись. Кровь как кровь. Много тебе от нее пользы было?

Может, и не было вовсе, да… разве ж можно говорить, что обыкновенная она? Это Еська не со зла… вор, человек вовсе безбожный, без почтения, но и он — дитя Божинино, не Емельке судить. А кровь… всяк ведает, что Божиня детей своих равными сотворила, из глины и огня, из ветра и воды. Но не способные они были миром жить, все ругалися, искали, кто правдивей, кто сильней, кто смелей. С того и выходили бойки. И тогда Божиня отыскала дитятко чистое, ликом и духом светлое, да и благословила его своею кровью. С того и выходит, что царь не просто так над иными стоит, он Божинею поставленный порядок блюсть и приличия всяческие, чтоб жили люди в царствие Росском по правде, по уложению. И кажное слово его — слово Божинина.

Воля его…

— Может, так оно и было, — Еська перебрался к Емельке на кровать и обнял. — Давно. Сколько лет прошло? Сотня? Две? Ныне и люди иные, и цари… а кровь… Емелька, просто забудь.

Емелька старался.

Нет, не забыть. О таком забыть неможно. Но раз уж выпало так, что и он, холоп дурной, благословение Божини обрел, то значится достойным оного быть должен. Учиться? Учился. Из шкуры лез, хотя ж ему учеба тяжко давалася. Он и грамоты не разумел сперва. И учителя вздыхали, кривилися. Им-то Егор с Евстей милей, которые кажное слово на лету хватают да еще и вопросы хитровымдренные задают. Мол, отчего все так, а не этак… Еська помалкивает, да и он учен… прочие… изо всех только Емелька — чурбан строеросовый.

И голова дубовая.

Не лезла в нее наука. Еська помогал. И так старался, и этак, а все одно не лезла… Егор только посмеивался: дескать, куда холопу с боярами равняться? Правда, потом его побили. И не один раз били, больно заносчив был… но кому с того легче?

После уж, как с грамотою справился, и легче стало. Книги читать стал. Они, что дедовы рассказы, удивительны. В каждой своя гиштория, иные скучны, навроде нынешних, про магию да чертежи, иные — про дни минулые — интересны, но главное, что книг этих в библиотеке Акадэмии превеликое множество.

Надолго хватит.

…еще б со страхом своим справиться. И с тенью этою…

— Уходи, — попросил Емелька. Он-то драться был непривычен, неудобственно было живого человека бить, однако ж тень, ежель подумать, не человек вовсе. И пришла с дурным.

На братьев клевету принесла.

На матушку.

— Я уйду, не бойся…

— Я не боюсь, — ответил Емелька, кулаки сжимая.

Он и вправду не боится, не тени… только и она Емельки не испужается.

— Знаешь ли ты, что после пожару сестрица отчима твоего на месте дома сгоревшего иной поставила? Не дом — терем целый…

Божиня ей судья.

И сестрица ейная, чье имя Емелька и в мыслях произносить стерегся.

— И две лавки, помимо братовой, открыла… откудова деньги?

Емелька плечами пожал.

Нашла, небось, кубышку братову. Он-то купцом удачливым был, будто и вправду Божиня за доброту его к матери Емелькиной отплатила. До свадьбы-то, сказывали, перебивался худо-бедно, как иные, а после прикупил за сущие гроши груз у одного иноземца, а там и шелка всякие, и атласы, и бархаты, и многое иное, что с выгодою продал. Так и пошло у него, золото к золоту…

А тратить не тратил.

Копил для деток.

И разве худо?

— Тяжко с тобой… мести ты не ищешь?

— Не ищу, — ответил Емелька. Может, оно и неправильно. Егор вон спит и видит, как бы отыскать душегуба, который матушку егоную со свету сжил. И Емельке бы надобно… все ж таки мать… и братья… малых жаль премного, за них Емелька Божине молится, хотя ж она и без молитвы деток не забидит. Но все ж… а вот мстить…

Кому?

И разве ж с того легче станет?

— И власти не жаждешь…

Емелька руками развел: и вправду, не жаждет. На кой ему власть-то? Его, вона, учили-учили приказы отдавать, чтоб с гонором должным, по-боярску, а он все никак. Хуже, чем с грамотою. Сам-то холопом был, чай, помнит, каково это. И неудобственно перед людями, страсть.

— Богатство, как понимаю, тоже не нужно?

Только и сумел Емелька, что вздохнуть: богатство… оно, может, и хорошо, когда человек и дом имеет, и землицы, и кубышку на черный день, а то и не одну. Да не в золоте счастие.

Не помогло оно хозяину.

И матушку не спасло, хотя ж ее, единственную, хозяин берег и баловал, на каждый пальчик по перстенечку, на шею — ожерелиев с каменьями, и запястья узорчатые, и заушницы золотые… где все? Сгорело? Продала Матрена Войтятовна?

Куда б не ушло, да с собою не забрали.

Емельке-то золото без нужды. Куда его девать?

Тень засмеялась.

— Выходит, сам не знаешь, чего тебе от жизни надобно…

Отчего ж не знает? Знает.

Жить.

Может, свезет и станет Емелька магиком. Потом, когда все закончится. И при Акадэмии позволят остаться, при библиотеке тутошней, в которой книг — превеликое множество. А нет, то…

…он бы по миру поездил, поглядел. Добрался бы до Северного моря, про которое дед сказывал, что морозы там до того лютые — птица на лету замерзает. И что небо порой вспыхивает нездешним пламенем, и местные люди думают, что то Хозяйка ветров двери своего дома открывает…

…или к саксонцам съездил бы, глянул на города ихние, из камня сложенные… иль на южные земли, где море черное, что деготь, и люди такие ж живут. Младенчик как на свет родится, так его в том море и купают, вот он и становится черен от воды, только глазья белые. И зубы.

Зубы-то понятно — откудова они у младенчиков? А почему глазья не чернеют, Емелька до сих пор не разумел. Но, глядишь, доберется и самолично глянет.

Может, заклеивают чем?

— Хочешь, страх твой заберу? — предложила тень, которая глядела насмешливо. Вот хоть не видел Емелька лика ее, а шкурой своей чуял — веселится. И веселье то дурное, что Егорово тогдашнее, за которое тот и битым бывал.

— Нет, — покачал головой Емелька.

— Почему же? Ты его побороть не способен, а я заберу. Силу обретешь и немалую. Твои-то братья, пусть и одаренные, но дар у них слабый. А в тебе огонь кипит. Видать, была в мамке твоей азарская кровь…

Может, и была.

Кто знает, откудова ее на рынок привезли? Если кому и сказывала, то всяко не Емельке.

— …ты потому и выжил, что признал тебя огонь…

Ага… Емелька тронул рубаху, под которой скрывались рубцы. И с того признания, выходит, Емелька мало что не помер.

— …и если позволишь, то раскроется дар. Станешь магиком. Очень сильным магиком… такие родятся раз в сто лет…

Шепоток этот звучал в ушах.

— …подумай… хорошо подумай…

— Нет.

— Чего бы ты ни хотел, а с силой это получить будет легче… да и… разве тебе самому никогда не хотелось доказать остальным, что ты не хуже? Кровь-то в вас поровну течет, так отчего твое место — последнее? Отчего Егор по сей день смотрит на тебя свысока?

Неправда.

Смотрел, но то давно было, а ныне… натура у Егора такая. Молчалив, что бирюк, но то не от злости и не от того, что мыслит себя над прочими…

— Еську и того он принял. А кто таков Еська, если разобраться? Вор бывший? Гнилая душа… а его Егор уважает. И волчат, от которых вовсе не понять, чего ждать… ты же понимаешь, что кровь их порченая…

— Уходи, — вновь повторил Емелька.

Дед сказывал, что дурная мысля в дурной же голове брожение вызывает, от которого оная голова и треснуть способна.