Мама тебя любит, а ты её бесишь! (сборник) - Метлицкая Мария - Страница 49

Ненавижу! И мщу.

– Эй, подруга! Ты там заснула? Уже скоро обед! Накрывай на стол.

Эх, была бы я котом, нассала бы в тапочки! Но тут придётся придумать что-то более интересное, и, главное, по-быстрому. У меня есть пять минут, чтобы накрыть на стол. Ровно через пять минут вернётся отчим, и мы сядем обедать. Жрём мы строго по расписанию.

Я плетусь на кухню и жадно смотрю по сторонам, где бы напакостить. Недавно нашла сайт с приколами: советовали дрожжи в унитаз кинуть. Кинула. И что? Никакого эффекта. Так, только в унитазе побулькало. Новую кастрюлю к столу «Моментом» приклеивала. Фигня. Мамашка поорала минут двадцать и успокоилась. Потом я порезала её любимую нежно-голубую шёлковую ночнушку и так и оставила в комоде. Реакция? Ноль! Ночнушка в помойке, а мне ни слова!

Загадила посудомойку. Она мыла. Орала, что я дура. Хоть тут сработало.

Принесла собачьего дерьма кусок, приклеила у неё под тумбочкой возле кровати. Воняло на весь дом. Искали три дня, сдались. Отклеила. Мамашка нажаловалась отчиму. Тот пообещал отправить меня в Москву. Вот было бы здорово! Но дерьмо больше в дом не принесу. Самой не понравилось.

Что бы ещё сделать? Думай, балда. На все раздумья пять минут. Салфетки я уже разложила, ложки, вилки, ножи тоже. Вода. Точно! Слабительное! У нас есть белый порошочек, магния чего-то там. Будет незаметно.

Пузырёк со слабительным стоял на шкафу, как раз над микроволновкой. Я взяла склянку, её мать из Москвы привезла, откупорила и щедро высыпала всё в кувшин, из которого за обедом мы пьём воду. Сегодня, пожалуй, лично я обойдусь без воды.

На деревянном столе лежат три белые салфеточки, ножичек справа, вилочка слева, посередине красуется кувшин. На дне еле заметный белый осадок. Авось пронесёт! И не заметят, начнут пить.

Тут мой взгляд упал на пластиковую бутылку с вином, которая стояла на верхней полке. Эврика! Лучшего не придумаешь. Стефано в школе рассказывал, что вино в такой бутылке может действовать как настоящая бомба.

Я схватила бутылку, закрыла её поплотнее, приготовила себе бутерброд на всякий случай, засунула вино в микроволновку и включила на полную мощность.

Только успела выскочить во двор на кухне, как раздался взрыв. Стекло на двери треснуло, брызги, грохот – и микроволновки больше нет. На её месте куча искорёженного металла, в боку холодильника вмятина, по кухне разбросаны ошмётки горелого пластика.

– Сукаааа! Что ты опять натворила! Работать не даёшь! Никакой жизни!

Какой эффект! И так быстро! Даже пробки повылетали! Смотрю как зачарованная через треснутое стекло кухонной двери. Чёрт, у меня получилось!

Неожиданно мне прям в лицо влетел тапок.

– Я тебя прибью, чмо безрукое! Что ни попросишь! Одни убытки!

На кухне погром: ошмётки бутылки, на стене винные пятна и нестерпимая вонь жжёной пластмассы.

– УУУ!

Ненавижу тапки! Точнее, ненавижу, когда меня бьют тапком! Что я, кот? Или таракан?

– Ты не дочь, ты сволочь!

– Да, я сволочь! – ору я и бегу вверх по лестнице на крышу. – Я хочу, чтобы меня любили, чтобы меня уважали, чтобы со мной обращались, как с ребёнком, а не как со взрослым. Иначе я буду мстить. И я мщу!

– Что я тебе сделала, что ты так меня ненавидишь? Я всё для тебя делаю, я люблю тебя, а ты ко мне как дерьмо относишься.

Мать швыряет в меня последний тапок, но попадает в лестницу. Тогда она хватается за швабру и босиком скачет по лестнице вслед за мной.

– Кошка драная, я тебя всё равно достану!

Это вряд ли. У неё боязнь высоты.

Крыша. Это мой единственный и проверенный выход. По крышам за облаками. Подальше от материнской любви.

Максим Лаврентьев

Мюша и Нюша

Дабы читатель, коли нечем на досуге заняться, лучше представил себе моё отношение к матери, ему необходимо знать, что мать для меня не один человек, а два. Мюша и Нюша. Разобраться, кто есть кто, несведущему человеку трудно; я помогу. Мюша добрая, Нюша злая. Позовет меня ласково: «Ракуша», «Ракушечка», «Ракушок», «Ракондакока», – Мюша. А сурово крикнет: «Ракло!», да ещё присовокупит какое-нибудь прилагательное пожестче, – Нюша.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В раннем детстве они для меня существовали отдельно. Мюша кормила ужином, купала перед сном, укладывала спать, будила утром, умывала-одевала и вела на кухню завтракать. («В каше витамины, они хорошие. А у тебя в желудке плохие микробы. Скушай ещё ложечку – помоги витаминам победить!») Затем она исчезала, ненадолго появлялась Нюша и тут же уходила на работу. Возвращалась вечером с работы тоже Нюша, но через некоторое время пропадала она, и на её место вновь заступала Мюша.

Со временем я понял разницу. «Мюша», собственно, и была моей мамой. «Нюша» же возникала тогда, когда мама красилась. Подведёт ресницы тушью и брови карандашом, напудрит лицо, напомадит губы – другой человек!

Но ещё до того, как я это сообразил, произошла история, которую и собираюсь вам поведать. Историйка покажется внешне довольно простой, но, по всей вероятности, она уберегла мой хрупкий внутренний мир от чего-то более серьёзного, чем то, что периодически подлечивается таблетками, выписываемыми мне в Клинике неврозов.

Спас меня, как часто случалось и впоследствии, сильнейший стресс.

Не помню, ходил ли я уже к тому времени в школу. Ну, допустим, не ходил. Следовательно, речь пойдёт о самом начале восьмидесятых годов – предположим, о восемьдесят втором. Накануне Нового года мама достала в ансамбле «Школьные годы», где работала аккомпаниатором, билеты на «Кремлёвскую ёлку» – детский праздник, проходивший во Дворце Съездов в первые дни января. Раздобыла, подчёркиваю, два билета, по большому блату, но идти мне предстояло в одиночку. Второй билет предназначался для того, чтобы я получил по нему ещё один подарок.

А знаете ли вы, что такое были для нас, советских детей, эти «кремлёвские подарки»? Вы не в курсе? Тогда представьте себе: красная пластмассовая коробка в виде Спасской башни; циферблат отвинчивался, и пальцы запускались в закрома, а там… Леденец на палочке, шоколадная медалька в золотой фольге, парочка суфле и конфеты, конфеты, конфеты!.. Карамельки и шоколадные, с тёмной и светлой начинкой. У меня, побывавшего на такой ёлке раза три, был даже заведён следующий порядок. Первой, сразу по выходе с подарком на улицу, поглощалась медалька, затем отправлялся в рот леденец – его можно было сосать долго, всю дорогу в метро от Кремля до родного дома на улице Вишневского. А там уж содержимое коробки вытряхивалось на стол и сортировалось: суфле, «Мишки в лесу», «Мишка на Севере», «Ананасная», «Красная Шапочка», «Раковая шейка», «Театральная» (называю их так, как запомнилось, если где ошибся – извините, читатель!). Последними съедал я конфеты с ласточками на фантике; начинка в них была белая; ел я ласточек без аппетита, в силу необходимости.

Но ближе к теме. Нюша (из дома всегда выводила меня только она) отправилась со мною в Кремль, довела до парадного с лестницей и козырьком подъезда и строго-настрого велела сделать две вещи. Во‑первых, я должен был по окончании праздника ждать её здесь, а во‑вторых (и тут она, как померещилось со страху, чуть не испепелила меня взглядом), предстояло мне «отовариться» по второму билету, стоившему, кстати сказать, немалых денег.

Попрощавшись, я отправился во дворец. Но праздник был давно и безнадёжно для меня испорчен. Дело в том, что ещё в тот день, когда я узнал, что поеду на ёлку, и в сердце поостыл порыв скоропалительного энтузиазма, возникший от сообщения о двух, гарантирующих подарки билетах, я понял, что второй билет кому надо предъявить не смогу. Ни за что и никогда. Духу не хватит. Ну как я протяну билет? Что при этом совру? А если мне и поверят, то куда потом девать злосчастную вторую коробку? Ведь я же сгорю со стыда от устремлённых на меня завистливо‑негодующих взглядов! Но мне, верно, никто ничего и не даст. Напротив, глядишь, отберут и то, что вначале получу по справедливости…