Большая игра - Сапожников Борис Владимирович - Страница 39

– Я тогда был еще подпоручиком, – произнес Обличинский, – и командовал десятком драгун на Малаховом кургане. С кем только не пришлось драться, однажды даже с чернокожими сингалезцами – зуавами. Вот уж кто не знает жалости ни к себе, ни к врагу. Дрались насмерть и в плен не сдавались.

– А после иных их похождений, – усмехнулся граф Игнатьев, – говорят, в деревнях рождались чернокожие детишки.

На этом тема воспоминаний о Крымской кампании как-то сама собой была закрыта, и мы снова вернулись в день сегодняшний.

– В гостинице места вам найдутся, – заявил Игнатьев, – пару номеров по моему распоряжению для вас оставили. Не лучшие, конечно, простите, но это ведь всего на одну ночь.

– Ничего, – отмахнулся я, – переживем. Но у меня к вам будет еще одно небольшое дело.

– Что угодно, – развел руками Игнатьев.

– Надо будет зачислить на счет товарищества «По Волге» вот эту сумму, – я подвинул к графу листок с написанной на нем цифрой, – это за ремонт палубы парохода, которым мы приплыли в Астрахань.

– Это что же вы такое делали на этом пароходе? – даже присвистнул Игнатьев, глянув на число, написанное мной.

– Тренировались, – лаконично ответил я.

Сумму, указанную мной и так сильно впечатлившую Игнатьева, я узнал от второго помощника капитана. Тот в последний день путешествия, когда руководил разбором выгородки, оценил ущерб, нанесенный тренировками палубному настилу «Баяна». Словам этого служаки мог вполне доверять, ведь он, даже дай я эти деньги ему наличными, не положил бы себе в карман ни единой копейки.

– Да уж, списать такую сумму на накладные расходы – это ж подумают, что ворую, да еще и нагло, и неумело. Ну да придумаем, не впервой.

Допив кофе и воду, я отправился к своей команде. Бойцы сидели, развалившись на мягких диванах, и ждали меня. Вахтанг снова вооружился гитарой и тихо перебирал струны, от чего в гостиничном вестибюле воцарилась какая-то совсем уж сонно умиротворенная обстановка.

– Сейчас заселяемся, – сказал им, – а после все свободны. Денег выделю на прогул больше, чем в Нижнем.

– Хорошая новость, – перестав наигрывать, произнес Ломидзе и поднялся с дивана, на что ему понадобилось больше усилий, чем он рассчитывал.

– Значит, после переходим на казарменное положение, – быстрее него понял, что я имел в виду на самом деле, Корень.

– Именно, – подтвердил я. – Во время экспедиции будем на положении гостей, но о дисциплине забывать не стоит, а в Бухаре вообще без моего ведома ни шагу. Никому.

– Отчего такая строгость? – удивился Ломидзе. – Мы ведь и раньше бывали на Востоке, знаем все, что там к чему.

– До того мы всегда были сами по себе, – ответил ему я, – а теперь входим в состав дипломатической миссии далеко не в самой дружественной стране. В Бухаре возможно всякое, поэтому, повторяю, без меня там никуда ни шагу.

– Рано стращаешь, командир, – усмехнулся Корень, – мы же еще из Астрахани не выехали.

– А это так, для пущей важности, чтобы запомнили лучше, – сказал я. – Ближе к Бухаре я вас еще и не так стращать стану.

Конечно, никаких тренировок в этот день не было. Покидав вещи в гостиничные номера, мы отправились в последний загул. В этот раз в нем приняли участие и я, и даже Армас. Ингерманландцу слишком скучно было сидеть одному в гостинице, и как бы он ни осуждал такие вот загулы, но счел в этом случае его меньшим из зол.

Мы таскались по кабакам и трактирам Астрахани до позднего вечера. И это был настоящий кутеж, какие любил Ломидзе. Швыряли бумажные деньги и серебряные рубли музыкантам, заказывая самые разные песни. Где-то во второй половине дня за нами увязался целый цыганский табор – и Вахтанг важно вышагивал впереди нескольких усатых дядек, играя на гитаре, а те ловко подхватывали его аккорды на своих. Пестро разодетые женщины звенели монистами и били в небольшие бубны. Под ногами у нас крутились детишки обоего полу и самого разного возраста.

Такой вот процессией мы и вернулись в гостиницу, где у дверей цыган остановили часовые, отказавшиеся пускать их внутрь. Для пущей серьезности намерений оба часовых даже перехватили алебарды, словно собирались пустить их в дело. Цыгане спорить с вооруженными солдатами не стали и предпочли удалиться всей шумной толпой. Мы же поднялись в свои номера.

– И сколько денег потратили сегодня? – спросил у меня Армас, оставшийся самым трезвым из всех нас.

– Не считал, – отмахнулся я.

– А сколько ты взял с собой? – зашел с другой стороны хитрый ингерманландец.

Он отлично знал меня и мою привычку брать с собой в такие вот загулы определенную сумму, оставляя остальное в гостинице, чтобы не прогулять больше задуманного.

– Да неважно это, – вздохнул я, стягивая пропитавшуюся за этот день потом и духом десятка кабаков рубашку. – Для чего еще мы деньги зарабатываем на арене, как не для таких вот загулов. Копить их получается только у тебя.

– Очень надеюсь, что не развратите молодого человека, – осуждающим тоном произнес Армас. – В его возрасте вредны все эти, как вы говорите, загулы и вкус легких денег тоже.

– Ну уж какими-какими, а легкими наши деньги не назовешь, – невесело усмехнулся я, валясь на кровать, – и Дорчжи, думаю, очень скоро поймет это.

После таких вот загулов с кутежами мне на некоторое время перестают сниться крымские сны, и в свое время я злоупотреблял этим своеобразным лекарством. Однако постоянные кутежи слишком плохо сочетаются с карьерой игрока, особенно игрока профессионального, рискующего жизнью на аренах, и мне пришлось от них отказаться. Да и кто пойдет в команду к пьянице-капитану?

После Астрахани сны отбило напрочь, причем довольно надолго, и я был этому факту весьма рад.

На следующее утро чувствовал себя куда лучше, чем должен был, и моя довольная физиономия до крайности раздражала Вахтанга, всегда мучившегося сильным похмельем, и только начавшего пожинать плоды разгульной жизни Дорчжи. Корень же привык переносить все тягости с истинным стоицизмом, хотя вряд ли знал о существовании этого течения в древней философии, равно как и о самой философии в целом. Армас же был вчера, как обычно, умерен в винопитии и похмельем не маялся вовсе – за что удостаивался столь же мрачных взглядов от Ломидзе, что и я.

Во дворе гостиницы мы встретились с графом Игнатьевым и ротмистром Обличинским. Их сопровождали несколько драгун да многочисленная посольская челядь – какие-то чиновники с перепачканными чернилами пальцами, слуги, тащащие чемоданы, кофры и саквояжи. Выделялись среди них несколько человек в статском платье и один – в военно-морском кителе.

Я подошел к Игнатьеву с Обличинским и поздоровался с ними. Просить представить меня остальным важным для этой экспедиции людям не потребовалось. Пожилой человек, говоривший с заметным немецким акцентом, в старомодном костюме, больше походившем на какой-то вицмундир, оказался астрономом Струве, отправившимся в это путешествие, по его словам, для уточнения размеров и формы Земли. Штатский, помоложе годами – примерно мой ровесник, носил короткую опрятную бороду и одевался по английской моде, что несколько странно смотрелось на фоне астраханских пейзажей. Звали его Петр Иванович Лерх, и числился он переводчиком, так как ему не было равных в знании многочисленных языков народов Востока. Флотским же, чье лицо украшали отменные бакенбарды, был лейтенант Можайский. В экспедиции он со своей командой матросов должен был организовывать переправы или движение по воде, если это понадобится.

– Ну да пока нам придется иметь дело лишь с кораблями пустыни, – усмехнулся он, пожимая мне руку. – Я настаивал, чтобы экспедиция двигалась не сушей, в обход северного берега Каспия, а пересекала его и высадилась бы в Александровском форте, но, увы, это был глас вопиющего в пустыне.

– Мы уже обсудили ваше предложение, лейтенант, – ледяным тоном бросил ему Игнатьев, наградив при этом столь же холодным взглядом, – и коллегиально пришли к отрицательному решению.