Иная судьба. Книга I (СИ) - Горбачева Вероника Вячеславовна - Страница 80

— Это сколько же времени потеряно! Не волнуйся, я всё наверстаю, солнышко, прямо сейчас и начну… Иди же ко мне…

По случаю воскресного дня прислуге давалось небольшое послабление. Желающие могли пойти на обедню в часовню самого Гайярда, кое-кто из слуг отправлялся в центральный собор или знакомую церковь. Даже бывшие пленники из Кордовского эмирата освобождались до полудня от работ, и пусть не все из них ещё согласились принять таинство Крещения — сколь уж живёте в христианском мире, то соблюдайте его законы, а христианский Бог заповедовал отдыхать от трудов праведных в каждый седьмой день. Разве плохо?

Отпустив горничных, матушка Аглая спохватилась, что не всё за вчерашний день успела сделать. Задал её сынок задачу, распорядившись обустроить покои для компаньонки душеньки-её-светлости… Дело-то хорошее, только вот с бухты-барахты… Гостевые комнаты всегда наготове, так только убираются, пока в них не живут, раз в две недели. Вот и пришлось давеча всех девушек согнать на срочную работу, да кое-что поменять из мебели, да поставить ширмы, проверить камин, поставить новый экран — осень на дворе, ночи уже прохладные… Да потом, после того, как господа отобедали, ловить момент, чтобы побеседовать с госпожой Доротеей о её привычках, наклонностях, узнать, когда её будить, что она предпочитает на завтрак, сколько ей нужно горничных… Заодно и присмотреться: как-то нехорошо у матушки Аглаи ёкало сердце, стоило лишь припомнить, какие взгляды негодник Винсент бросал в сторону этой мадам, когда она того не замечала.

Не такой хотела бы видеть Аглая будущую невестку. Госпожа Доротея — дама во всех отношениях положительная, достойная, но… вдова. А хотелось бы для сына девушку, что ни говори, и помоложе… Впрочем… Матушка Аглая сердито одёрнула самоё себя. Нечего надумывать, на пустом месте огород городить. Ну, глянул сыночек на красивую женщину раз, другой… На неё все таращились. Даже престарелый Гийом шею выворачивал, бабник, а уж лакеи-то — так и стреляли глазами, пока блюда разносили да у дверей дежурили, как без этого.

А вот за вчерашними внеплановым хлопотами домоправительница совсем забыла о том, что простыни, да и вся постель его светлости меняются еженедельно, и никак не реже. Упустила, а помощница Филиппа не напомнила, клуша… Что ж, раз такое дело — она, Аглая, и сама управится, чай, не белоручка. Одну-то постель заправит, тем более светлейшую…

Она откинула лёгкое пуховое одеяло… и замерла.

Красное пятно на простыне так и бросалось в глаза.

…Что-то ничего ни Берта, ни Герда не говорили о том, что госпоже понадобятся специальные панталончики с накладками. Да и… прямо с утра, не позавтракав — что не удивительно, ибо так полагается — госпожа Анна с новой компаньонкой отправились на воскресную службу в монастырь святой Урсулы. А в «женские» дни храм не посещают, это каждая девушка знает, как только в зрелость войдёт…

Аглая вытерла внезапно вспотевший лоб.

Вот оно что. Такая вот «госпожа Анна»…

Постояла. Подумала. Оглянулась на двери… Да нет в крыле никого, никто не заглянет. Решительно сдёрнула с постели батистовую простыню, всмотрелась в обшитый фестонами край и — р-раз! — дёрнула там, где обмётанный зубчик был вырезан чуть глубже остальных. Как раз рядом с вышитой герцогской лилией и короной. Тончайшее полотно весело затрещало под руками. Вот так… Такое добро выкидывать — заметят. Сжечь в камине — будет долго вонять палёным. А если простыня порвалась — обычное дело, домоправительница сочла, что его светлости негоже на рванине лежать, отдала прислуге, как водится, а у кое-кого из девушек как раз начались регулы, отсюда и пятно. Бывает.

Вот и всё.

Не глядя, Аглая сунула простыню с корзину для белья.

Раз его светлость велел называть свою душеньку Анной — на всё его воля. Он, может, рядом с этой девушкой за три последних дня улыбался чаще, чем за три года жития со своей стервозой. Вот и славно. Пусть её ненаглядный молочный сынок будет, наконец, счастлив.

И его матушка Эстер там, на небесах, наконец, возрадуется…

Глава 12

Под куполом храма Серафима Эстрейского звуки хорала переплетались с радостными голосами певчих, возвещавших здравицу венценосной герцогской чете. Над подрагивающими серебряными трубами органа дрожало дымчатое марево благовоний. Хор юношей и мужей выводил многоголосую мелодию столь чисто и благостно, что казалось — не на латыни, а на языке ангелов, недаром у слушателей сладостно стискивало грудь, а на глазах появлялись слёзы.

— Герцог, сам герцог здесь… — шептались в толпе.

Солнце играло в восхитительных мозаиках Джоджи на мощных четырёхугольных колоннах-столпах, коих в храме было ровно двенадцать, по числу апостолов, и каждая грань колонны была посвящена одному из деяний сподвижника Спасителя. Щедрое светило вкупе со снопами зажжённых свечей разогревало и без того усердно тлеющие курильницы, и от дрожания нагретого воздуха казалось, что фигура Сына Человеческого в скромном синем хитоне выплывает из витражного окна над алтарём прямо к прихожанам, простирая руки в вечном благословении.

Не перебивая, но вплетаясь в гармоничный ритм богослужения, носились по храму шепотки.

— А проповедь-то будет читать сам высокопреосвященство… Нечасто он соизволит… Не иначе, знал, что герцог будет.

— Дура… Вот, прости-Господи, ляпнул же из-за тебя в Божьем Доме. Как ему не читать, когда, говорят, он обещал его светлости мессу во здравие спасённой герцогини! Вот они и оба — тут…

Солнечные блики задорно переливались в золотом шитье казул, плясали над епископской митрой и шапочками клириков, растекались по кистям цингулумов — нарядных поясов алтарников.

— Глядико-ся, вся братия в праздничном, ой-йе, богато… Ой-йе, свезло нам, кум, на какую службу попали! Красота-то какая! А герцог-то, герцог, ну до чего хорош…

— Т-с-с, а ну, кто там? Тихо, не мешать! Не по чину заглядываешься, ворона!

— А ты на мою куму не цыкай, мил человек… Постой, не серчай, бабий ум-от недалёк, сам знаешь — никакого почтения к высшим мира сего! А вот я смотрю, мил человек, ты из здешних, а поспрошать позволишь?.. Благодарствую! А что же с а м — то один, без светлейшей? Поговаривали, и о н а будет, а уж как моим бабам-то хотелось глянуть на новую герцогинюшку. Что ж так?

— Говорят, должна была. Тихо, говорю, не мешайте… Дика, говорят, новая герцогиня, да боязлива, пугается, когда людно.

— Эх…

— Ох, батюшки!

— Да неужто того… разумом-то…

— Цыть, сороки! Я вам… Люди сказывают — очень даже не «того», а наоборот: умна, говорят, добра да приветлива. Только память у неё на многое отшибло.

— А что, мил чел, правда бают, будто в лесу её держали да в пещере, да голодом морили?

— Может, и морили, потому как — говорят, больно тонка стала… Энта, подменная, гладкая, как кобылица, что ей, на дармовых харчах-то… А настоящей — кус хлеба да кружку воды совали, и то через день, ежели о бедняге вспомнят.

— Вот оно как… Ах, бедная: а ведь в холе, в воле до этого жила, как у Христа за пазушкой, а тут — пещера, свету белого не видать, спала, поди, на гнилой соломе…

— Да не, я вам скажу — от товарки слыхала, а у той племяш в конюхах при графе одном, так тот слыхал от герцогского конюха…

— Вот растрещалась… Граф, что ли слыхал?

— Тю-у! Сказываю же: племяш! От другого конюха, что в Гайярде — что, мол, в Анжи её томили разбойники. И не в пещере, а в погребе…

— И не разбойники, бабоньки, а орчий прихвостень. По их наущению, орков-то, герцогинюшку-то нашу и выкрали. А энту кобылищу заместо неё приставили, чтобы муженьком вертела по ихним, орчьим, приказам. Да только нашим-то не повертишь, во он какой… Как зыркнет — наскрозь всего тебя увидит.

— То-то, увидит… Что ж он сразу обман-то не распознал? А, кума? Эх, бабы… А ты, мил человек, что думаешь?

— А то! Да тише, я же просил, на вас, дурней, уж оглядываются… Не знаешь, разве, что cилу он свою потерял?