Ночная трава - Модиано Патрик - Страница 15

— Ты правда считаешь, что я похожа на того, кто замешан в грязной истории?

Она повернулась ко мне лицом, чтоб я повнимательней рассмотрел его, и взглянула мне прямо в глаза, так искренне…

— Будь я замешана в грязной истории, я бы сказала тебе…

Я до сих пор слышу эти слова по ночам, когда не могу уснуть. Я записал их в черный блокнот. Видно, у меня все же было какое-то подозрение, раз я вывел их черным по белому. Почему она мне ничего не сказала? Только однажды, полунамеком, когда мы вечером выходили из Лионского вокзала, — тогда я не обратил внимания на ее слова. Может, она боялась испугать меня этим, но тогда она плохо меня знала. Уже не помню, у кого из писателей-моралистов, которых я читал во времена улицы Од, было сказано, что мы всегда должны принимать тех, кого любим, такими, какие они есть, и, в особенности, никогда не требовать у них отчета.

— Знаешь, — сказала она, — скоро я совсем порву с этой шантрапой из отеля «Юник».

Она очень следила за своей лексикой и даже за произношением, но порой у нее проскакивали такие жаргонные словечки, что некоторых я и сам не знал, и тогда я записывал в черный блокнот: халупа, скопытиться, легаши, чапать… Там же, на одной из страниц в черном блокноте, я нашел в скобках фразу: «Шантрапа из отеля „Юник“» — возможно, я тогда подумывал использовать ее в качестве названия для романа.

— Ты права, — сказал я, — если что, всегда есть те, кто пишет тебе до востребования.

Я сказал это с иронией, о чем тут же пожалел. Но в конце концов она первая произнесла «шантрапа из отеля „Юник“» с издевкой.

Внезапно она погрустнела.

— В основном это пишет мой брат… — проговорила она быстро, надтреснутым голосом, которого я раньше не слышал у нее, и в этом признании было столько искренности, что я тут же рассердился на себя, что прежде сомневался в существовании брата, с которым она никак не хотела меня знакомить.

Почта, отдел до востребования. В папке Ланглэ был листок белой бумаги, порядком испачканный, который напоминал карточку гражданского состояния. Сегодня вечером я снова разглядываю его в надежде, что мне откроется его тайна: на снимке из фотоавтомата, прикрепленном к нему с левого края, я узнаю Данни, только волосы у нее короче. Но при этом сама карточка выдана на имя Мирей Сампьерри, проживающей по адресу Париж, 9-й округ, ул. Бланш, дом 23. Выдана она в год перед нашим знакомством, и надпись на ней гласит: «Сертификат дает право на получение без дополнительных сборов писем и телеграмм в отделе до востребования». Но при этом здесь указано не отделение на улице Конвента, куда я часто ходил вместе с ней, а некое «почтовое отделение № 84», улица Баллю, 31, в Девятом округе. На сколько адресов приходили ей письма до востребования? И как эта карточка оказалась в руках Ланглэ или его сотрудников? Данни оставила где-нибудь? А это имя, Мирей Сампьерри, разве не его называл Ланглэ на первом моем допросе? Удивительно, как отдельные детали вашей собственной жизни, которых вы вовсе не замечали в свое время, вдруг всплывают лет двадцать спустя — так, разглядывая под лупой старую фотографию, вдруг натыкаешься на какой-то предмет или чье-то лицо, на которое прежде ни разу не обращал внимания…

Она потянула меня направо, под арки улицы Кастильон.

— Пойдем, я приглашаю тебя на ужин… Тут недалеко… Можем дойти пешком…

В тот час квартал был пуст, и гул наших шагов раздавался под сводами арок. Вокруг нас воцарилась такая плотная тишина, которую не мог нарушить шум автомобиля, — только стук лошадиных копыт и скрип повозки. Не знаю, тогда ли мне пришла эта мысль или только теперь, когда я пишу эти строки. Мы затерялись в ночном Париже Шарля Кро и его пса Сатэна, Тристана Корбьера, и даже Жанны Дюваль. У оперы ездили автомобили, и мы снова вернулись в Париж XX века, который теперь мне кажется таким далеким… Мы пошли по шоссе д’Антен, в конце которого была церковь с мрачным фасадом, — точно громадная птица присела отдохнуть.

— Мы почти пришли, — сказала она, — это на улице Бланш, в самом начале…

Прошлой ночью мне снилось, что мы идем тем самым путем, — наверное, из-за того, что я писал вечером. Я слышал ее голос: «Это на улице Бланш, в самом начале», и я повернулся к ней и сказал:

«В доме 23?»

Но она, казалось, не слышала. Мы шли обычным шагом, она держала меня под руку.

— Я знал одну девушку, по имени Мирей Сампьерри, и она жила на улице Бланш, в доме 23.

Ничто не дрогнуло в ее лице. Она продолжала молчать, как если бы я ничего не сказал или мой голос не мог преодолеть того времени, что нас разделяло.

Но в тот вечер я еще не знал этого имени, Мирей Сампьерри. Мы шли мимо сквера Троицы.

— Сейчас увидишь… Я очень люблю это место… Я сюда часто ходила, когда жила на улице Бланш…

Я помню, что мне тут же вспомнилась по ассоциации баронесса Бланш. За пару дней до этого я как раз делал записи о ней, переписывал в черный блокнот страницу из книги о Париже при Людовике XV: там был отчет, в котором приводилось то немногое, что мы знаем о беспорядочной и богатой на приключения жизни этой женщины.

— А знаешь, почему улица так называется? — спросил я ее. — В честь баронессы Бланш.

Накануне она поинтересовалась, что я пишу в блокноте, и я прочитал ей свои заметки об этой женщине.

— Выходит, я жила на улице баронессы Бланш? — улыбнулась она.

Ресторан находился на углу улицы Бланш и небольшого переулка, выходящего к церкви Троицы. Занавески на окнах, смотрящих на улицу, были задернуты. Она вошла первой, как входят в привычное место. В глубине зала располагался внушительный бар, справа и слева от него шли ряды круглых столиков с белыми скатертями. Стены были бордового цвета из-за приглушенного занавесками солнца. Посетителей в зале было только двое — мужчина и женщина — за столиком у самой стойки, за которой стоял брюнет лет сорока.

— О, это ты… — сказал он Данни, будто был удивлен ее приходом.

Она, казалось, немного смутилась.

— Меня все это время не было в Париже… — ответила она.

Он коротко кивнул мне в знак приветствия. Данни представила меня:

— Это друг.

Он проводил нас за столик ближе к дверям — может, чтобы мы чувствовали себя свободнее, подальше от той пары. Хотя они почти не говорили или говорили очень тихо.

— Здесь хорошо, — сказала она. — Надо было привести тебя сюда раньше…

В первый раз я видел ее такой — расслабленной, спокойной. Куда бы я ни провожал ее, в каком бы уголке Парижа она ни оказывалась, всегда в ее взгляде читалось затаенное беспокойство.

— Я жила немного выше по улице… в гостинице… когда съехала с квартиры на Феликса Фора…

Я пишу это сейчас, перечитывая ту карточку: «Мирей Сампьерри, проживает по адресу: Париж, 9-й округ, ул. Бланш, д. 23». Но в доме 23 нет гостиницы, я проверял. Зачем же она тогда сказала, что живет в гостинице? К чему эта ложь на пустом, казалось бы, месте? А имя: Мирей Сампьерри? Слишком поздно, ее уже не спросить — разве только в моих снах, где времена мешаются, и я могу задавать ей любые вопросы о том, что узнал из папки Ланглэ. Но только без толку. Она не слышит меня, и тогда приходит странное чувство разлуки, какое бывает, когда снятся умершие друзья — а здесь, во сне, вот они, рядом с тобой.

— И чем же ты занималась все это время?

Он стоял у нашего столика. Перед каждым из нас он поставил по рюмке куантро, видимо, решив, что у нас должны совпадать вкусы.

— Я искала работу…

Он иронично поглядел в мою сторону, как бы говоря: ну-ну, этим меня не проведешь — и призывая меня в свидетели.

— Она нас даже не познакомила: Андре Фальве…

Он пожал мне руку, по-прежнему улыбаясь.

— Жан, — пробормотал я.

Я всегда чувствовал себя неловко, когда нужно было представляться и входить в чью-то жизнь таким грубым способом, почти по-военному, — все равно что вытянуться и отдать честь. Чтобы это было не так официозно, я старался не называть фамилии.