Карьер - Быков Василь Владимирович - Страница 67

— Какой поезд? — не поняв, прохрипел Агеев и прикрыл единственный зрячий глаз — его поташнивало.

— Исторический. Мы его проворонили, дорогой, а поезда, как известно, не возвращаются. Обратного хода история не имеет… Вот напоите его.

Раскрыв глаз, Агеев увидел в полутьме протянутый к нему котелок и жадно припал к нему разбитыми губами. Не отрываясь, он выпил всю воду и обессиленно уронил руки. Ковешко спросил:

— Еще?

— Дайте и еще, — сказал он, подумав, что, пока есть возможность, надо напиться про запас. Потом могут не дать.

— Принесите еще, — распорядился Ковешко и, покачивая фонарем, прошелся по камере. Одним глазом Агеев проследил за тусклыми бликами на черных стенах. Нет, вроде никакого гвоздя здесь не было, окна тоже. Только в двери чернела небольшая дырка-глазок, выходящая в темный подземный проход.

— А теперь они использовали вас, — поворачиваясь от стены, продолжал Ковешко. — Чтобы таскать каштаны из европейского огня. Зачем эти никчемные плоды для белорусинов?

Агеев вдруг понял, о чем он, и с некоторым удивлением взглянул на тусклую фигуру в шляпе, косой тенью вытянувшуюся по стене подземелья.

— А вы для кого таскаете? Эти каштаны? — с трудом двигая болезненной челюстью, спросил он.

Ковешко озадаченно помолчал, прежде чем ответить, вздохнул.

— Да, вы правы. И я таскаю, — вдруг согласился он. — Что делать, такова историческая закономерность. Но я с той только разницей, что мне наградою будет жизнь, а вам, кажется, смерть. Так-то! — смиренно закончил он. — Разве это разумно?

— У каждого свой разум.

— Вот это и плохо. В судьбоносные моменты истории надо уметь подчинить свой разум логике исторического процесса.

— То есть немцам? — держась за разбитую щеку, неприязненно спросил Агеев.

— В данном случае — да, немцам. Ведь уже ясно, что им принадлежит будущее.

— А нам?

— Что? Не понял?

— А что принадлежит нам? Большая могила? — спросил Агеев.

— А мы должны приспособиться, может быть, даже ассимилироваться, раствориться в германской стихии. Если мы не хотим исчезнуть физически. Другого выхода у нас нет, — проникновенно заговорил Ковешко, явно стараясь в чем-то переубедить Агеева. Но Агееву было неприятно и мучительно во всех отношениях продолжать этот разговор, и он зло выпалил:

— Будь он проклят, такой выход. Уж лучше могила…

Ковешко промолчал, прошелся с фонарем по подземелью, снова повернулся к нему.

— А вот с могилой не следует торопиться, потому что… Потому что история склонна к неожиданностям. Иногда она поступает вопреки собственной логике и предоставляет упущенный шанс.

«Ну и ну! — подумал Агеев. — Чего добивается этот человек? И кто он? Поп? Ксендз? Полицейский? Или хитрый гестаповец?»

— Дело в том, что… Сейчас сюда явится шеф района. Он хочет на вас посмотреть. Среди немцев, знаете, разговоры: пойман с поличным, а упирается. И не просит пощады. Это, знаете, впечатляет сентиментальные германские души. Такое им в новинку.

«Значит, уже передал немцам, сволочь!» — с неприязнью подумал Агеев о Дрозденко. А говорил, что еще есть время. Но не успел схватить, как уже доложил СД, чтобы выслужиться. Ухватить свой каштан. Впрочем, Дрозденко ему мстил и из личных побуждений. За то, что Агеев его подвел, поступил не по совести. Как будто эти люди что-то понимают о совести. Качелей ему было мало, так вот поспешил передать немцам.

Теперь, конечно, его песенка спета…

Приподняв фонарь, Ковешко посветил им на луковицу вынутых из кармана часов и сказал с беспокойством:

— Да, уже десять. Так вы это, знаете, повежливее с ним. Доктор Штумбахер — человек тонкий, образованный. Работал в имперском управлении по культуре. Так что…

— Чего ему надо? Конкретно?

— Кажется, ничего. Побеседовать, познакомиться.

— Познакомиться со смертником? Пощекотать нервы?

— Кто знает, кто знает, — неопределенно подхватил Ковешко. — Если вы поведете себя подобающим образом… Или, скажем, попросите. Он обладает большой властью. Может и того… Помиловать!

Ну, все ясно, подумал Агеев. Я должен надеяться. На случай! На милость шефа района. И, конечно, вести себя соответственно. Раскаяться, дать показания. Выдать ребят и Марию. Но ведь все равно не помилуют!

— А что, меня уже осудили? — спросил, подумав, Агеев.

— Ну, знаете, тут суд упрощенный. Ввиду военного времени, — почти дружески разъяснил Ковешко, держа перед ним закопченный фонарь, красный огонек которого едва разгонял мрак в этой просторной камере. Но вот Ковешко весь встрепенулся, поспешно обернулся к двери, видно, его слух уловил в коридоре движение, и он распахнул дверь, освещая порог. Тотчас, однако, свет его фонаря померк под ярким лучом из коридора. Шурша плащами, в камеру вошли несколько человек, яркий свет электрического фонарика из рук переднего пошарил по голым стенам и, ослепив Агеева, замер на нем. Ковешко торопливо заговорил по-немецки, пришедшие внимательно и молча выслушали. Тем временем ослепительный луч бесцеремонно ощупывал его на полу, несколько задержался на его сапогах, осветил командирские бриджи и снова ударил в глаза. Совершенно ослепленный им, Агеев не имел возможности увидеть светившего, лишь выше, под мрачным потолком едва выделялись очертания его высокой фуражки. Немец что-то произнес негромко, и Ковешко повернулся к Агееву.

— Господин шеф района спрашивает, кто вас заставил вредить немецким войскам?

— Никто не заставлял, — буркнул Агеев, и немец опять, сильно картавя, произнес длинную фразу.

— Почему вы, русский офицер, не сдались в плен, когда увидели, что сопротивление бесполезно и война проиграна? — чужим, жестким голосом переводил Ковешко. Вполуха слушая его, Агеев подумал: начал таскать каштаны его землячок.

— Еще не известно, кем она проиграна, — сказал он, и немец, выслушав перевод, тихо бросил:

— Варум?

— Почему вы считаете, что неизвестно?

— Потому что кишка тонка у вашего Гитлера.

Ковешко многословно перевел. Немец помолчал, хмыкнул и снова произнес длинную фразу, выслушав которую, Ковешко сказал «Я, я» и перевел:

— Господин шеф района говорит, что глупое упрямство никогда не украшало цивилизованного человека. Что же касается славянина, то, хотя это качество у него в крови, оно ему сильно вредит. Гораздо разумнее трезво обо всем подумать и совершить свой выбор.

— Свой выбор я сделал.

— Вы ошиблись с выбором, — сказал Ковешко.

— Это мое дело.

Немец опять что-то заговорил своим тихим голосом.

— Если вы патриот, — начал переводить Ковешко, — что в данных обстоятельствах может быть объяснимо, то вы нам должны быть благодарны. Предотвратив ваш бандитский замысел, мы казним лишь нескольких виновных. В противном случае были бы расстреляны сто заложников.

— Гундэрт цивильмэнш! — со значением повторил шеф района.

— Это вы умеете, — тихо сказал Агеев и спросил громче: — Когда вы меня расстреляете?

Они пообсуждали что-то по-немецки, и Ковешко холодно объяснил:

— Это произойдет в удобное для нас время. По усмотрению СД и полиции безопасности.

— Расплывчато и неопределенно, — сказал Агеев. — Но и на том спасибо…

Ковешко, однако, оставил его слова без ответа, все свое внимание перенеся на немцев. Все время ослеплявший Агеева луч фонарика скользнул в сторону, метнулся под ноги, на порог, сапоги стали поворачивать к выходу. Агеев враз расслабился, вздохнул. Только теперь он заметил, в каком напряжении находился, внутри у него все словно вибрировало, как натянутая струна, и он сжимался от боли в боку, в ожидании неизвестно чего. Хотя чего уж было ему ждать или бояться, чего остерегаться? Он был раздавлен, избит, изувечен и ждал последнего, чего мог дождаться, ничто, казалось, не могло его ни порадовать, ни опечалить. Несмотря на старания Ковешко, надежды у него не прибавилось, и он точно знал, что часы его сочтены. Конечно же, живым они его отсюда не выпустят. Ну а если бы и вознамерились выпустить, куда бы он побежал? Ведь следом они пустят слух, что он их агент Непонятливый, и от него отшатнутся все. Тот же Молокович первым потребует расправы над ним и будет прав. Пожалуй, на его месте Агеев поступил бы так же. Впрочем, может, так будет и лучше, в живых ему оставаться нельзя, теперь для него единственный выход — погибель, и как можно скорее. Он попал в безжалостные жернова войны, эти жернова смелют его в порошок. Где-то он допустил ошибку, сделал не так, свернул не в ту сторону на кровавом распутье войны, и вот результат. Результат — ноль.