Карьер - Быков Василь Владимирович - Страница 65

«Понятная песня, — подумал Агеев. — Забрасывает надежду».

Нет, пожалуй, надеяться уже не на что. С этой книгой они его прихлопнули основательно. Тут он промазал грандиозно и, кажется, за это поплатится жизнью. Но и Мария тоже. Хотя бы удалось как-нибудь оттянуть время…

— Видишь ли… А нельзя ли сесть? У меня ведь нога…

— Садись. Вон бери стул и садись.

Агеев присел на один из двух стульев, стоявших у стены напротив стола начальника.

— Тут такое дело, — напряженно соображая, начал он. — У меня однажды ночевал человек. Я ведь жил в сараюшке, наверно же, вы там видели, на топчане. А он полез на чердак. Назвался знакомым хозяйки…

— Так, так… Ну? — нетерпеливо поторопил его Дрозденко. — Какой человек? Как фамилия?

— Не назвался. Сказал, из деревни.

— Из какой деревни?

— Не сказал. Я не спрашивал.

— Не спрашивал, а пустил! Да знаешь ли ты, что на этот счет есть приказ полевого коменданта. За предоставление ночлега без ведома власти расстрел.

— Не знал. Я же нигде не бываю, приказов не читал.

— Ну а дальше?

— Он утром ушел. Может, он и брал книгу.

— Врешь! — ударил кулаком по столу Дрозденко. — Врешь! — крикнул он и вскочил со стула. — Взрослый мужчина, средний командир, а выкручиваешься, как подлая сука! Совести ты не имеешь, простого солдатского мужества. Трусишь, как пес! Ведь связан с лесом, принимал оттуда посланцев. Оттуда и тол. Для диверсий на станции!

Агеев спокойно выслушал эту гневную тираду Дрозденко и усмехнулся. Этот подонок еще взывает к чести и уличает его в отсутствии совести. Надо же! Агеев слегка удивился. Он уже начал успокаиваться после ухода Марии и почувствовал, что, несмотря на показной гнев, все-таки у Дрозденко не было полной уверенности в своих крикливых словах, все-таки в его душу, кажется, закралось сомнение. Для начала это было неплохо, и он, улыбнувшись, сказал:

— Конечно, ты можешь думать, как тебе угодно. Как проще! Но вряд ли так будет лучше для пользы дела.

Дрозденко, похоже, опешил.

— Для какого дела?

— Для вашего же дела. У меня-то какое дело? Я сапожник.

Дрозденко уселся за стол, большой пятерней беспорядочно взъерошил темную чуприну на голове.

— Скажи, где ты с ней снюхался?

— С кем?

— С Марией.

— И вовсе я с ней не снюхался. Я даже не знаю, что ее зовут Мария.

— А сумка? — опять насторожился Дрозденко.

— Не знаю я этой сумки. Впервые вижу.

— Тэ, тэ, тэ! — передразнил его начальник полиции. — Вот на этой сумочке она и погорела. И ты вместе с ней тоже. Отвертеться вам не удастся.

— Что ж, — вздохнул Агеев. — Раз вы так решили…

Дрозденко с сигаретой во рту перебрал какие-то бумаги на столе, отыскал исписанный лист.

— Опиши внешность того, кто ночевал.

«Ага! — радостно подумал Агеев. — Все-таки клюнул! Не мог не клюнуть…» И, напрягая воображение, он начал описывать.

— Значит, так. Был вечер, моросил дождичек. Он и постучал, я открыл. Сказал: от Барановской.

— Так и сказал: от Барановской? — недоверчиво, сквозь дым покосился на него Дрозденко.

— Так и сказал. Я еще спросил: как она? Он говорит: в порядке.

— А где в порядке?

— Этого не сказал.

— Какого примерно возраста?

— Ну так, среднего, — медленно говорил Агеев, вдруг сообразив, что, возможно, они начнут добиваться от Марии сведений о дядьке, давшем ей корзину с «мылом». Вот если бы ее показания совпали с его… Видно, для этого надобно описывать ночлежника как можно неопределеннее. — Знаешь, было темно. Но, кажется, среднего.

— Во что одет?

— Одет был в какую-то куртку, то есть поддевку или, возможно, плащ…

— Так плащ или куртку? — не стерпел Дрозденко. Он уже принялся записывать его показания и, видно, не знал, как записать.

— Черт его, трудно было рассмотреть. Если бы знать…

— А обут как?

— Обут вроде в сапоги. Или, может, ботинки…

— Не лапти?

— Может, и лапти… Хотя нет, не в лапти.

— Так сапоги, ботинки или лапти? Что записать?

— Вроде ботинки. Было плохо видно…

Дрозденко швырнул на стол карандаш.

— Говно ты, а не свидетель. Ни черта запомнить не мог. Или сказать не хочешь, выкручиваешься?

— Я не выкручиваюсь.

— Ну, а разговаривал он как? По-русски, по-белорусски?

— Смешанно, — сказал, подумав, Агеев. — Слово так, слово этак.

— Поимей в виду, — строго сказал Дрозденко. — Допустим, ты кого-то покроешь, кого-то уведешь из петли. Но тем самым ты поставишь под петлю другого. Возможно, невиновного! Ты думал об этом, давая свои показания?

— Я никого не покрываю. Мне некого покрывать, — сказал Агеев и замолчал.

Тут, пожалуй, Дрозденко был прав, подумал Агеев, такая опасность существовала. Сам того не желая, он мог кого-то и сгубить. Но как тогда ему вывести из-под петли ту, над которой эта петля нависла вплотную? Вот сволочная ситуация, думал Агеев: не погубив одного, не спасешь другого.

— Вот что! — помедлив, сказал Дрозденко. — Мы будем копать. Но ты особенно не надейся, на тебе петля! Только еще не зашморгнулась. Еще из нее можно выскользнуть, если во всем чистосердечно признаться. И всех выдать. Всех ваших сообщников. Которых ты покрываешь. И которые тебя покрывать не будут, можешь быть уверен. Они не дураки. Особенно там, в СД. Там переломают кости, и все откроется. Как на ладошке. А потом всех в яму.

— Что ж, спасибо и на том, — горестно вздохнул Агеев. — Только я тут ни при чем. Да и Мария тоже.

— Считаешь, и Мария тоже?

— Конечно, ни при чем. Обдурили на базаре. А она что, девчонка.

— Утверждаешь?

— Что утверждать? И так ясно, — сказал он и поглядел во вдруг загоревшиеся глаза Дрозденко. Начальник полиции живо вскочил за столом.

— Ага! Вот-вот! Вот этого я и ждал. Когда ты начнешь ее выгораживать. Значит, она с тобой! И ты ее выдал! И себя тоже!

— Да я ничего, — поняв, что допустил оплошность, с деланным спокойствием сказал Агеев. — Что мне Мария…

— Нет не что! Не что! Ты с ней был в связи. Ты спал с ней! Где, скажи, она месяц скрывалась? — во все горло орал перед ним Дрозденко, и Агеев думал: ударит! Но не ударил. Агеев судорожно сглотнул слюну.

— Зря разоряешься, начальник, — однако, твердо заметил он. — Не там роешь!

— Я знаю, где рыть! Теперь мне многое ясно. А остальное сам скажешь. Мы из тебя вытянем. Черемисин!! — взревел он на весь кабинет. — На качели!..

Эти его слова о качелях Агеев вспоминал потом долго, несколько дней лежа на боку в своем темном закутке и отхаркиваясь сгустками крови. Кажется, они его хорошо изуродовали в полицейском подвале, выбили два верхних зуба, похоже, отбили печенку, так тупо и мощно болело в боку. Но где теперь не болело? Все его тело было теперь воплощением боли, он не мог безболезненно шевельнуться, вздохнуть хотя бы вполовину легкого и дышал только чуть-чуть, одними его верхушками. Лицо его было разбито до крови, левый глаз заплыл, и он ничего им не видел, из открывшейся на ноге раны, чувствовалось, плыла в штанину кровь. Очень болело и в другом боку, в области селезенки, куда его сильно ударил мордатый полицай с пудовыми кулаками. Летая по подвалу на подвешенном к потолку ремне, едва задевая за бетонный пол носками сапог, Агеев скоро понял, что самых сильных ударов следует ожидать именно от этого полицая в суконном самотканом френче с накладными карманами. После каждого его удара Агеев отлетал далеко в противоположную сторону, где, держась в тени возле подвального окошка, его встречал следующий. Руки Агеева были связаны сзади, подвесив к потолку, они пустили его, как маятник или качели, с той только разницей, что маятник и качели имели какой-то порядок, ритм в движении, его же гоняли, как волейбольный мяч гоняет кучка парней, от одного к любому другому. Полицаев там было четверо — усердных добровольцев из тех, что в ожидании какого-то дела толклись в коридоре школы, и их начальник Дрозденко строгими окриками руководил подвальной расправой.