Жребий вечности - Сушинский Богдан Иванович - Страница 15

– Ярко, но не очень убедительно.

– То есть вы ждете, когда я стану вам угрожать… – констатировал Браун, давая Шернеру возможность возродить в своей памяти пенемюнденскую молву о жестокой мстительности Ракетного Барона и о его особом умении убирать со своего пути каких угодно конкурентов и недоброжелателей. Браун прекрасно знал об этих слухах, однако не только не пресекал их, но, наоборот, всячески поддерживал, исходя из принципа римских цезарей: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись!»

– А вы действительно решитесь угрожать мне? – сделал Шернер ударение на слове «решитесь», и при этом оба конструктора возродили в памяти облик одного и того же человека – личного агента фюрера по особым поручениям, обер-диверсанта Отто Скорцени.

– Нет, я дам вам время подумать, – медленно выдавливал самого себя из кресла Ракетный Барон, пристально, испепеляюще глядя при этом в глаза Шернеру.

Но именно в эту минуту на столе маркграфа ожил телефон, и первыми словами, которые фон Брауну пришлось услышать, были:

– Да, господин Скорцени, я узнал вас по вашему своеобразному голосу.

Поняв, что на этом этапе космического марафона он проиграл, Браун воинственно набычился и, выходя из коттеджа Шернера, хлопнул дверью так, что все это дощато-бревенчатое строение заскрипело, словно под ударами ураганного морского ветра.

11

Уже перед отъездом в Берлин оберштурмбаннфюрер СС Фридрих Шмидт настиг кочевой лагерь командующего неподалеку от Эс-Саллума.

Пока он отсутствовал, занимаясь «сокровищами Роммеля», здесь двое суток бушевала песчаная буря, затем двое суток – сражение, которое прекратилось из-за… новой, еще более сильной песчаной бури.

Эту исчерпывающую информацию он получил на полевом аэродроме близ Тобрука, от словоохотливого ефрейтора из команды технического обслуживания, и решил, что ничего не потерял бы, если бы его командировка в рейх продлилась хотя бы суток двадцать. А не жалкие трое суток, которые ему были отведены приказом начальника штаба корпуса.

– Теперь командующий уж точно возьмет Каир, – пророчествовал аэродромный ефрейтор.

– Почему вы так решили? Хотя Каир, замечу, самое настоящее африканское дерьмо.

– Видел, как фельдмаршал метался по аэродрому, проклиная эту страну и угрожая зарыть в пески всю армию англичан. Живьем – в пески. А что вы хотите, это ведь не кто-то там, это – Роммель!..

– Всего лишь Роммель, – холодно заметил оберштурмбаннфюрер.

– Простите?.. – с интеллигентской вежливостью переспросил ефрейтор и был немало удивлен тем, что офицер СС ничуточку не смутился, наоборот, ответ его был таким же, только еще более резким:

– Я сказал, что это всего лишь Роммель, – почти прорычал оберштурмбаннфюрер, вспоминая при этом о ревниво-высокомерном отношении к командующему «африканцами» рейхсфюрера СС Гиммлера. – И не более того.

– Вам виднее, – сник ефрейтор, как бы говоря: «С эсэсовцами разве поспоришь?» Но даже в состоянии полного смятения нашел в себе мужество возразить: – И все же согласитесь: Роммель – это Роммель… По Ливийской пустыне он прошелся, как Наполеон. Так что впредь полководцы грядущих войн будут проходить по ней уже как Роммель!

– Прикусите язык, ефрейтор, – снисходительно процедил барон.

– Так говорит генерал, – с вызовом человека, глубоко оскорбленного недоверием, заявил аэродромщик.

Шмидт не стал отвечать ему. Дождавшись вместе с двумя другими офицерами из штаба Роммеля попутной автоколонны, он отправился навстречу палящему ветру, все увереннее прорывающемуся из глубин безжизненного пустынного нагорья.

«Все они здесь свихнулись на Роммеле… – яростно взвинчивал себя оберштурмбаннфюрер СС. – На Роммеле и Бонапарте. Весь африканский легион этот мясник, Лис Пустыни, сумел превратить в бонапартистский; не солдаты рейха, а корпус свихнувшихся бонапартистов», – ворчал он про себя, осматривая из кабины грузовика открывавшуюся голубовато-белую полосу Средиземного моря.

Если бы еще несколько дней назад он услышал подобное ворчание из уст любого из офицеров, наверняка съездил бы ему по физиономии. У Шмидта, бывшего боксера, это как раз получалось неплохо. Тем более что он редко сдерживался в тех случаях, когда считал, что пора пускать в ход «наиболее веский» из аргументов.

Но эта поездка в Берлин должна многое изменить. Собственно, многое начало меняться уже с той поры, когда Гиммлер назначил его командиром «золотого конвоя», под охраной которого находились машины с картинами и драгоценностями. Шмидт так и не понял, почему Роммель остановился именно на его кандидатуре. Уж кто-кто, а его, прирожденного, как считал тренер, боксера, трудно было заподозрить в любви к искусству, а тем более в знакомстве с ним.

«Впрочем, – вдруг поймал себя на этой мысли отставной боксер, – может быть, именно потому и была избрана твоя кандидатура, что Роммель знал: ты на какое-либо произведение искусства не позаришься, поскольку ни черта в нем не смыслишь! Если он рассуждал именно так, тогда все логично. Иное дело, что сама логика эта сомнительная, поскольку под рукой у меня всегда есть несколько очкариков, способных отличить произведение искусства от поделки ремесленника, – тем не менее ответ на свой вопрос ты получил».

А спустя несколько дней после этого назначения со Шмидтом возжелал встретиться начальник службы СД и гестапо при Африканском корпусе штандартенфюрер СС Цольке. Поначалу беседа вроде бы не ладилась. Штандартенфюрер говорил как бы ни о чем, а значит, ясно было: знакомится, прощупывает, выясняет его взгляды и проверяет на «устойчивость». Понадобилось минут десять разговора впустую, чтобы Цольке, наконец, заявил, что утром он связался с Гиммлером и что Гиммлер лично заинтересовался его, Шмидта, персоной.

– Чем это может кончиться для меня? – прямо спросил тогда барон гестаповца.

– Всем самым хорошим, если вы сегодня же дадите письменное согласие сотрудничать с нами. И подадите рапорт о переводе вас в войска СС.

– Но в таком случае мне трудно будет убеждать кого-либо, что я давно мечтал об этом.

– Мечтали, подполковник, мечтали. И даже высказывались по этому поводу вслух в кругу офицеров. Почему вы этого стесняетесь?

Шмидт мог поклясться, что никогда ничего подобного в кругу офицеров не говорил. Но сейчас это не имело значения. Он понимал Цольке: эта легенда об офицере вермахта, страстно желавшем стать членом ордена СС, нужна была сейчас им обоим, она нужна была для всех, кто знал Шмидта. Но главное, что она создавалась для Роммеля, а возможно, и для Гиммлера.

– Но чтобы вступить в СС, мне понадобится побывать в рейхе.

– Фронтовиков мы принимаем в СС прямо здесь, в Африке. Но в рейхе вы, конечно же, побываете. Как только это понадобится рейхсфюреру.

– Может быть, вы еще и объясните, почему рейхсфюрер заинтересовался моей особой?

– Потому что еще раньше вами заинтересовались мы, гестапо. Лично я. Вы не спрашиваете, почему вами заинтересовался я? – Африканская жара никак не воздействовала на этого толстяка. Он раздавался вширь так, словно пребывал на южном курорте.

Правда, он и направлен-то был сюда лишь месяц назад, и как по нынешним временам на почти что курортную должность. Но уже чувствовал себя старым фронтовиком. И всячески подчеркивал это.

– Следовательно, ваш интерес связан с моим новым назначением?

– Вы догадливы, подполковник.

– При этом вы не желаете, чтобы о проявлении вашего интереса узнал фельдмаршал Роммель.

– На этот вопрос я отвечу вам так: для меня куда важнее, что интерес к вашей особе рейхсфюрера Гиммлера тоже связан с вашим новым назначением. Такой ответ вас устроит? А теперь подумайте, стоит вам портить настроение сразу двум маршалам и одному скромному служащему гестапо?

– Пожалуй, вы правы.

– Не скрою, ответом вашим я удовлетворен. И пусть вас не пугает то, – слегка понизил голос штандартенфюрер, – что очень скоро придется выбирать между Роммелем и Гиммлером.