Семейство Таннер - Вальзер Роберт Отто - Страница 1

Роберт Вальзер

Семейство Таннер

Глава первая

Однажды утром некий молодой человек, почти мальчик, вошел в книжную лавку и попросил встречи с хозяином. Просьбу удовлетворили. Книготорговец, старик весьма почтенной наружности, внимательно посмотрел на слегка оробевшего посетителя и предложил ему изложить свое дело.

– Я хочу стать книготорговцем, – начал юноша, – горячо к этому стремлюсь и не представляю себе, что могло бы удержать меня от исполнения этого замысла. Торговля книгами с давних пор кажется мне восхитительным занятием, сам не пойму, отчего все еще изнываю в стороне от милого моему сердцу прекрасного дела. Видите ли, сударь, стоя теперь перед вами, я полагаю себя чрезвычайно подходящим для того, чтобы продавать книги из вашей лавки, в количестве, какое вам заблагорассудится. Я прирожденный продавец – любезный, расторопный, учтивый, быстрый, дельный, решительный, расчетливый, внимательный, честный, но честный не до глупости, как, пожалуй, может показаться с виду. Я могу снизить цены, коли передо мною бедный студент, и взвинтить их, дабы доставить удовольствие богачам, которые, как мне думается, иной раз не знают, куда девать деньги. Хоть я и молод годами, однако смею утверждать, что обладаю некоторым знанием людей, вдобавок я люблю людей, сколь бы разными они ни были; словом, я никогда не поставлю свое знание людей на службу обману, но опять-таки не стану наносить ущерб и вашей почтенной коммерции, слишком уж входя в положение иных бедолаг. Короче говоря, мою любовь к людям прекрасно уравновесит на весах торговли деловой рассудок, столь же важный и, по-моему, столь же необходимый для жизни, как и душа, полная любви: я сумею соблюсти меру в лучшем виде, будьте заранее благонадежны.

Книготорговец смотрел на молодого человека пристально и с удивлением. Словно бы сомневался, хорошее или дурное впечатление произвел на него велеречивый визави. Ему не удавалось сделать однозначный вывод, и, пребывая в некотором замешательстве, он мягко осведомился:

– А могу ли я, молодой человек, навести о вас справки в надлежащем месте?

– В надлежащем месте? Не знаю, что вы разумеете под надлежащим местом! – отвечал тот. – Я бы предпочел, чтобы вы вовсе не наводили справок. К кому бы вы стали обращаться за справками и чего ради? Вам нарасскажут всякой всячины, но будет ли этого достаточно, чтобы успокоить вас касательно моей персоны? Много ли вы узнаете обо мне, если вам, к примеру, сообщат, что происхожу я из очень хорошей семьи, что батюшка мой – человек уважаемый, а братья – люди прилежные, подающие надежды, да и сам я вполне дельный, чуточку легкомысленный, однако тоже подаю надежды и заслуживаю известного доверия, и так далее? Вы бы все равно ничего обо мне не узнали и не имели бы ни малейшего повода с более спокойной душою взять меня приказчиком в свою лавку. Нет, сударь, наведение справок обыкновенно не стоит ломаного гроша, и, коль скоро мне позволительно дать совет вам, человеку в возрасте, я решительно не рекомендую вам этого делать, поскольку знаю, что, будь я способен ввести вас в заблуждение и обмануть надежды, какие вы, опираясь на наведенные справки, возложите на меня, я бы сделал это с тем большим размахом, чем лучше были бы собранные вами отзывы, которые оказались бы лживы, ибо сообщали обо мне только хорошее. Нет, милостивый государь, если вы намерены найти мне применение, прошу вас проявить побольше мужества, нежели многие другие начальники, с коими я имел дело, и принять меня на работу, просто руководствуясь впечатлением, которое я сейчас произвожу. Вдобавок, сказать по правде, отзывы обо мне были бы сплошь неблагоприятны.

– Вот как? Отчего же?..

– Отовсюду, где я бывал, – продолжал молодой человек, – я вскоре уходил, так как не нравилось мне, что мои молодые силы скисают в тесноте и затхлости канцелярий, хотя, по всеобщему мнению, канцелярии были самые лучшие, к примеру банковские. Никто меня до сих пор не увольнял, я всегда уходил по собственному желанию, освобождал должности, которые, конечно, сулили карьеру и все такое прочее, но убили бы меня, если б я остался. Всюду, где я работал, обычно сожалели о моем уходе и не одобряли оный, прочили мне скверное будущее, однако им хватало учтивости все же пожелать мне счастья. У вас, – тут голос молодого человека зазвучал доверительно, – у вас, господин книготорговец, я определенно смогу работать не один год. Во всяком случае, многое говорит о том, что вам стоит взять меня на пробу.

– Ваша откровенность мне по душе, – сказал книготорговец, – я готов позволить вам поработать у меня на пробу восемь дней. Коли справитесь и захотите остаться, мы продолжим разговор.

С этими словами, означавшими, что до поры до времени он отпускает молодого соискателя, старый господин позвонил в электрический звонок, после чего, будто принесенный ветром, явился невысокий мужчина средних лет, в очках.

– Приставьте этого молодого человека к делу!

Очкарик кивнул. Таким вот образом Симон сделался помощником в книжной лавке. Симон, ну да, именно так звали молодого человека…

Примерно в это же время один из братьев Симона, проживавший в столице и знаменитый там доктор Клаус, с беспокойством размышлял о поступках своего младшего брата. Сам он был человек добрый, тихий, исполнительный и от всего сердца бы порадовался, если б его братья, как и он, старший, утвердились в жизни и снискали уважение. Обстояло, однако, не совсем так, по крайней мере до сих пор, фактически обстояло вообще наоборот, так что доктор Клаус в глубине души начал корить себя. К примеру, говорил себе: «Именно у меня давным-давно есть все причины наставить братьев на путь истины. А я по сей день не собрался. Как я только мог упустить эту обязанность и так далее». Доктору Клаусу знакомы тысячи малых и больших обязанностей, и порой прямо-таки возникало впечатление, будто он жаждет еще увеличить их количество. Он был из числа тех, кого потребность исполнять свой долг толкает сооружать из тягостных обязанностей целую башню, шаткую и непрочную, а все от боязни, как бы кто не подумал, будто они уклонились от какой-то тайной, малозаметной обязанности. Скольких же тревожных часов стоят им подобные невыполненные обязанности! Однако такие люди не задумываются о том, что всякая обязанность непременно взваливает на ее исполнителя новую, и полагают, что, пребывая в страхе и тревоге по поводу ее предположительного существования, уже вроде как эту обязанность исполнили. Они с легкостью встревают во многие дела, которые, коли не вникать в них этак озабоченно, вовсе не касаются их в Божием мире, и других хотят видеть не менее озабоченными. На живущих без принуждения и свободных от обязанностей они обыкновенно смотрят с завистью, а затем бранят вертопрахами, ведь те идут по жизни так красиво, легко, с поднятой головою. Доктор Клаус частенько принуждал себя к некой малой, скромной беззаботности, но снова и снова возвращался к серым, унылым обязанностям, в плену коих томился словно в мрачном застенке. Пожалуй, некогда, в молодости, ему хотелось вырваться, но недостало сил бросить неисполненным то, что выглядело как неизбывная обязанность, и с пренебрежительной усмешкой перешагнуть через него. Пренебрежительной? О, он никогда и ничем не пренебрегал! Попробуй он сделать такое, мнилось ему, и его разрежет снизу доверху; он всегда будет с болью думать о том, чем пренебрег. Никогда он ничем не пренебрегал и растратил свою молодую жизнь, объясняя и изучая вещи, совершенно не стоящие ни изучения, ни исследования, ни любви, ни внимания. Шли годы, он стал старше, а поскольку отнюдь не был бесчувствен и лишен воображения, часто горько упрекал себя, что запамятовал об обязанности самому быть хоть чуточку счастливым. И это новое упущение как нельзя более наглядно доказывало, что именно людям долга никогда не удается исполнить все свои обязанности, что им-то легче легкого проморгать главнейшие обязанности и вновь вспомнить о них лишь впоследствии, когда, пожалуй, уже слишком поздно. Доктор Клаус не раз сокрушался о себе, размышляя об упущенном мирном счастье, – о счастье видеть рядом с собою прелестную юную девушку из конечно же безупречной семьи. Примерно в то самое время, когда с грустью размышлял о себе, он написал своему брату Симону, которого искренне любил и поступки которого его тревожили, вот такое письмо: