Его батальон - Быков Василь Владимирович - Страница 20

Волошин внутренне вздохнул с облегчением, тревожное напряжение, охватившее его с самого начала этого переполоха, понемногу спало. Самое худшее из его опасений, кажется, не оправдалось, мин не было, и разведчики, хотя и с одним раненым, вернулись в роту. Было бы хуже, если бы они, живые или мертвые, остались за проволокой. Но эта спираль Бруно! Еще ее им не хватало, как бы в ней не застрять поутру.

— Что, сильно ранен? — тихо спросил он бойцов, возившихся с раненым.

— Не поймешь, все в крови, — ответил кто-то из них. Вера молчала.

— Гранатой его, — уже немного отдышавшись, сказал Нагорный. — Этот гад, фриц, услыхал и — гранатой. Как раз возле его разорвалась. Осколками.

— Молодец, не бросил, — сказал капитан и впервые с неприязнью подумал о Кабакове, вместо которого на бруствере лежал этот Дрозд. Получилось куда как негоже — тот своей неприкрытой трусостью выгадал себе жизнь. А этот? Неизвестно еще, выживет ли.

— Такой тарарам устроили, — сказал Самохин о немцах.

— Как ошалели просто. Думал, тоже спекусь, по… Едва вытащил.

— Быстро перевязывайте и в тыл. Старшина Грак!

— Я, товарищ комбат!

— Лично займитесь. Раненого быстро в санроту!

— Есть!

Стрельба все-таки постепенно утихала, постреливали лишь два пулемета с флангов, остальные вроде замолкли. Только ракеты с короткими промежутками все светили над склоном, наверное, немцы опасались новой вылазки разведчиков и старательно освещали склон. Теперь становилось понятно, почему они избегали светить в первой половине ночи — устанавливали препятствие, обносились этой проклятой спиралью Бруно. Да, конечно, если промедлить еще пару дней, то на склонах высоты появится не одна спираль, будет и минное поле, и проволочное заграждение в три кола, а может, и кое-что другое.

Действительно, генерал прав: надо спешить.

Все бы ничего, если бы была своя минрота, а у Иванова было побольше снарядов, и он бы мог как следует поддержать пехоту. Во время атаки да и потом, на высоте. Теперь стало ясно, что немцы устраивались прочно и надолго, что так просто высоту они не отдадут, будут драться за нее упорно. Видно, чем-то она им приглянулась, эта высотка.

В траншейку прибежал младший лейтенант Ярощук, разглядев здесь комбата, боком протиснулся к нему в своем драном, обшарпанном полушубочке.

— Куда это вы запропастились, Ярощук? — с укором сказал комбат. — Все поле облазил, так и не нашел.

— А я тут. Вон, четыреста метров каких. Хотел рубануть давеча… А что? Они вон как лупят, а нам молчать, что ли?

— Не стоит, — сказал комбат. — Поберегите прыть. Понадобится.

— Прыти-то хватит.

— И боеприпасы тоже. Вы вот что, Ярощук: к утру подтащите пулеметы поближе. Начнется атака, будете поддерживать. Огнем через болото. Вот тогда и покажете прыть.

— Есть. Я сейчас. Я уже тут и позицию присмотрел.

— Вот давайте, — закончил с ним разговор комбат, и Ярощук побежал в темноту, к своему взводу ДШК.

— Ах гады, испортили отдых, — поежился на ветру Самохин. В траншею возле блиндажа как-то украдкой от комбата соскочила и исчезла Вера. Раненого уже перевязали, и старшина Грак с двумя бойцами понесли его в тыл.

— Хороший боец был, — с сожалением сказал Самохин и погрозил в темноту.

— Ну а тому хрену я покажу. Покажу, как за чужие спины прятаться. Сачок чертов!

Комбат знал, кого он имел в виду, но промолчал. Трудно в таких вещах разобраться, еще труднее предусмотреть все их тонкости. В душе он тоже был зол на Кабакова, но все-таки показывать ему что-либо не стал бы. Еще неизвестно, что в самом скором времени ждет самого Кабакова. Как бы его удел не оказался похуже.

— Ну что ж, — сказал комбат. — Скоро завтрак. Кормите бойцов и… Ваша, Самохин, полоса отсюда и прямо по склону. Восьмая чуть примет вправо. Направляющим пустите взвод Нагорного, ему дорога знакома. Впрочем, приказ еще отдам.

— Ясно, товарищ капитан. Как там, артиллерии не подкинули?

— Нет, не подкинули, Самохин. Снарядов немного дали. По двадцать штук на орудие.

— Только по двадцать? Маловато.

— Что делать. Вся надежда на взвод ДШК. Если Ярощук не подведет.

— Не должен. Он боевой младшой.

— Он-то боевой, да…

Волошин не стал уточнять своих еще во многом ему самому неясных сомнений — перед боем всего не учтешь, что-то все равно вылезет, неожиданное и чаще всего неприятное, вынуждающее быть настороже и решительно ко всему готовым.

Оглядываясь на высоту, он пошел в роту Кизевича. Главная забота ночи наконец свалилась с его плеч, без мин управиться будет легче во всех отношениях. Но по-прежнему неясно было с высотой «Малой» — кто там? Или действительно наши и он напрасно сомневается, гоняет людей и порет горячку?

Как и подобает дисциплинированному ординарцу, Гутман все время держался сзади, но вдруг несколько шагов подбежал и поравнялся с комбатом:

— Теперь Самохин покажет кузькину мать этому Кабакову. Через него ж Дрозд пострадал?

— Через него, да, — подтвердил комбат.

— Я б его, эту гниду!.. Ух, ненавижу трусов!

— Да? Сам никогда не боялся?

— Я? Боялся, почему? Но чтоб за других прятаться!.. Этого за мной не было.

— Видишь ли, Гутман, все дело в том, что люди в жизни все разные, разными приходят на фронт. А тут вдруг ко всем одни требования, и, конечно, не все им соответствуют. Надобно время притереться, а времени-то и нет. Вот и получаются… несоответствия.

— Ага! Кому-то как раз. А другим страдать? Нет, так я не согласен.

— Конечно, за других страдать — непорядок. Но приходится. На войне все приходится.

— Нет, я так не хочу. Мне так неинтересно. Так даже страшно.

— А как же ты хочешь?

— Я? Чтоб с музыкой! Чтоб помнили, гады! У меня больно к ним счет большой. Одной родни было в Киеве человек тридцать. Мне их много надо угробить. Может, отпустите меня в роту, а, товарищ капитан?

Комбат промолчал. Эта просьба прозвучала для него несколько неожиданно, и комбат, хотя и чувствовал ее обоснованность, не хотел сразу решать. Ординарец из Гутмана был неплохой, проворный, с понятием; и хотя он вполне бы сгодился теперь на должность взводного в любой роте, но за два часа до предстоящей атаки Волошин не хотел отпускать его. В бою надежный ординарец значит не меньше начальника штаба.

— Об этом потом, — сказал он, подумав. — Вот возьмем высоту, потом.

Гутман легонько вздохнул.

— Еще как возьмем?

— Сомневаешься?

— Да я ничего. Мне что сомневаться?

Они уже подходили к левому флангу девятой роты, как сзади послышался глухой стук ног бегущего, и комбат остановился.

— Товарищ комбат!

— Да. Что такое?

В темноте к ним вплотную подбежал Прыгунов.

— Товарищ комбат! Командир полка срочно к телефону вызывает.

Волошин, делая вид, что прислушивается к почти уже успокоившейся высоте, полминуты выждал, подавляя в себе внезапно вспыхнувшее чувство досады, — этот неурочный вызов командира полка сулил мало хорошего. Но деваться было некуда, от начальства не спрячешься, и он распорядился:

— Гутман, идите к Кизевичу и узнайте, как с разведкой бугра. Я жду точных данных.

12

На КП никто уже не спал, разведчиков ни одного не было, Чернорученко с обиженным видом продувал трубку, проверяя связь, и, как только в землянку влез командир батальона, сообщил встревоженным голосом:

— Командир полка там ругаются…

— Понятно, будет ругаться, — спокойно сказал Волошин и, не поворачиваясь к телефонисту, спросил Маркина, который перематывал на ногах портянки: — Как с завтраком? Узнавали?

— Завтрак готов. Прыгунов уже пошел…

— Прыгунов успеет. А роты оповестили?

— Роты уже знают.

— Надо скорее накормить роты. Пойдите и проследите, чтобы все в темпе. Без проволочки.

Как всегда, Маркин молча поднялся и вышел, а командир батальона опустился возле телефона.

— Вызывайте десятого.

Пока Чернорученко крутил ручку, Волошин почти с ненавистью смотрел на этот аппарат в желтом футляре. Иногда он даже страстно желал, чтобы эта связь с командиром полка прервалась хоть на два часа, он бы вздохнул свободней. Но всегда получалось так, что рвалась она в момент, наименее для того подходящий, когда он действительно в ней нуждался, а в остальное время работала, в общем, исправно, и командир полка в любой угодный для себя момент мог вызвать его для доклада, дачи указаний, а чаще всего для разноса.