Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Дюма Александр - Страница 60

«Я люблю вас и умру, если с вами не увижусь: нынче вечером с восьми до девяти я обойду весь сад и буду сидеть у восточного угла. Ради бога, отвечайте мне, хоть одним словом, одним знаком покажите мне, что вы обо мне жалеете».

Я привязал эту записочку к горлице под крыло, она сразу же полетела к своей госпоже и скрылась за решеткой. Сердце у меня билось, как у ребенка.

Весь день я время от времени вздрагивал: все боялся, не ошибся ли я, не принял ли самых простых вещей за доказательства любви. Я не посмел идти обедать с Константином и Фортунатом: внутренний голос говорил мне, что я сделал шаг ко злу и нарушаю священные права гостеприимства. Наступил вечер. Я вышел из комнаты за несколько минут до назначенного времени и отправился сначала в противную сторону, а потом, сделав большой обход, уселся наконец у восточного угла сада.

Пробило девять часов. С последним ударом колокола к ногам моим упал букет. Фатиница угадала, что я должен быть тут. Я бросился на этот будет. Это был не ответ, но все же послание. Вдруг пришло мне в голову, что на Востоке цветы имеют свой язык, что букет иногда все равно что письмо, он называется тогда «саламом», то есть приветствием. Букет Фатиницы состоял из скороспелок и белых гвоздик, но, увы! Я не знал, что они выражают.

Я сто раз целовал милые цветки и положил их на сердце. Верно, Фатиница забыла, что я родился в стране, где у цветов есть только имена, а вот языка нет вовсе. Она хотела ответить мне, а я не понимал, что она говорит, и не смел ни у кого спросить.

Я вернулся в свою комнату, заперся там как скупец, который собирается пересчитывать свои сокровища. Потом вынул букет из-за пазухи и развязал его, надеясь найти в нем записку. Но записка была в самих цветах: я не нашел ничего.

И вдруг я вспомнил о своей маленькой гречанке. Хоть она девочка бедная и почти полоумная, однако же, верно, знает этот таинственный и благовонный язык. Завтра я узнаю, что хотела сказать мне Фатиница. Я бросился на диван, букет был у меня в руке, рука лежала на сердце, и я видел золотые сны. На рассвете я проснулся и пошел в город. Обыватели только еще вставали, и улицы были пусты. Я раз десять прошел вдоль и поперек по этим жалким улицам, наконец нашел ту, которую искал. Девочка, завидев меня издали, подбежала ко мне, прыгая от радости, потому что я давал ей что-нибудь каждый раз, как с ней встречался.

Я дал ей цехин и показал знаками, чтобы она шла за мной. Дойдя до одного уединенного места, где никто не мог нас видеть, я вынул из-за пазухи букет свой и спросил, что он значит.

– Первоцвет означает надежду, белая гвоздика – верность.

Я дал девочке еще цехин, велел ей никому не рассказывать об этом и ждать меня на другой день тут же, в то же самое время. Потом я вне себя от радости пошел домой.

Глава XXIX

Верно, у Фатиницы не было ни чернил, ни бумаги, и она не смела спросить их, чтобы не возбудить подозрения: иначе она не отвечала бы мне цветами, зная, что я, может быть, и не пойму этого знака. Но теперь не беда: у меня есть переводчик.

Я сразу же принялся писать, не зная даже, прилетит ли моя посланница за запиской. Но мне хотелось излить чувства свои на бумагу: письмо было наполнено выражением радости и вместе с тем жалобами, мне хотелось самому сказать ей, что я люблю ее, хоть бы пришлось после умереть.

Я не стану приводить здесь этого письма: читатели могли бы подумать, что оно написано помешанным, для Фатиницы тут была вся душа моя, тут было обольщение, искуснее того, которое употреблял Ловелас, тут была любовь, которая должна была вызвать любовь.

Горлица все еще не прилетала, я развернул письмо и заполнил в нем все белое место, я написал бы десять страниц. То были уверения в любви, клятвы в вечной верности и особенно благодарения. Мы, мужчины, удивительно признательны, пока еще ничего не получили.

Вскоре я увидел на решетке тень крыльев голубя: он сделался настоящим курьером. Я приподнял решетку, и горлица потихоньку пролезла под нее, как будто она знала нашу тайну и боялась, чтобы как-нибудь не обличить нас. В этот раз ей приходилось нести уже не маленькую записочку, а целое письмо. Я боялся, что это будет слишком тяжело, но никак не решался сократить своего письма. Я не сказал еще и тысячной части того, что хотел сказать, и беспрестанно вспоминал разные важные вещи, которые забыл написать. Наконец мне удалось свернуть письмо так, что оно поместилось под крылом, но ясно было видно, что бедняжке горлице очень неловко. Тут мне вздумалось написать еще другое письмо, чтобы оно служило первому перевесом. Мысль была прекрасная, я сразу же принялся писать, подвязал бумагу под другое крыло голубя, и он свободно полетел.

Я опять не посмел идти обедать с Константином и Фортунатом. Как только сердце у меня переставало биться, как у безумного, рассудок начинал делать мне горькие упреки. Я сошел во двор, велел оседлать Претли, по обыкновению, дал ей волю, и она, как всегда, привезла меня в мой любимый грот.

Подозвав пастуха, стадо которого бродило по противоположному склону горы, я купил у него молока и хлеба. Целый день я промечтал в этом гроте, так как мне нужно было уединение: если бы я увидел людей, я бы бросился к ним на шею, называя их братьями, и объявил бы им, что я счастливейший из смертных.

Я вернулся домой, когда уже смеркалось. На дороге встретился мне Фортунат. Я сказал ему, что объездил весь остров и видел чудеса.

За несколько минут до девяти часов я вышел из комнаты. Ровно в девять часов букет, как и вчера, перелетел через стену и упал к ногам моим. В этот раз цветы были уже не те: ясно, что Фатиница отвечала на мои письма, и что накануне скороспелки и белые гвоздики не случайно были соединены в букет. Теперь были тут акация, дымянка и сирень: такие милые, такие благовонные цветки не могли быть неблагоприятным ответом.

Я унес букет в свою комнату и там, как и вчерашний, он пролежал всю ночь на груди моей. Потом, как только рассвело, я пошел в Кеа, маленькая гречанка была уже на месте. Я показал ей букет: Фатиница говорила мне, что она чувствует любовь, но исполненную страха и беспокойства. Невозможно было яснее отвечать на письмо мое. Я восхищался этим немым языком, и народ, который изобрел его, казался мне самым просвещенным в мире.

Я вернулся домой и написал:

«Благодарю на коленях, тысячу раз благодарю тебя за чувство, которое у меня доходит до безумия, но чего ты боишься? О чем ты беспокоишься? Неужели ты думаешь, что я не так люблю тебя, как ты того стоишь? Неужели ты думаешь, что эта любовь может когда-нибудь измениться? Любовь моя – моя жизнь, она обращается во мне вместе с моей кровью, она примешивается ко всем моим мыслям, и мне кажется, что она будет жить еще и тогда, когда сердце мое перестанет биться, когда умственные мои способности погаснут, потому что любовь моя – моя душа, и я чувствую, что у меня есть душа только с тех пор, как я тебя впервые увидел.

Перестань же бояться, полно беспокоиться, мой ангел, моя Фатиница, дай мне посмотреть на тебя только час, только минуту, только секунду, дай мне сказать тебе устами, глазами, всем существом моим: Фатиница, я люблю тебя, люблю больше жизни, больше души, а если ты и тогда еще будешь бояться, о! – тогда я откажусь от тебя, уеду из Кеоса, убегу в другую сторону – не для того, чтобы забыть, что я тебя видел, но чтобы умереть оттого, что тебя не увижу».

Часа через два после того письмо мое было уже у Фатиницы, а вечером я получил ответ. Тут был хорошенький желтенький цветок, которого в полях очень много и который дети очень любят, потому что, связывая его ниткой, делают из него шарики. Сверх того, был ранункул и еще один цветок, которого я не знал.

Фатиница отвечала мне, что она также мучится нетерпением, но предчувствует страшную любовную скорбь.