Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Дюма Александр - Страница 30

Глава XIV

В эти два дня плавания Азия справа, Европа слева раскрывали перед нами такие великолепные картины, что, дойдя до Серальского мыса, мы спрашивали себя: да где же этот расхваленный путешественниками, великолепный Константинополь, который оспаривает у Неаполитанского залива пальму первенства в красоте и живописности? Но когда мы сели в баркас, чтобы доставить капитана в английский посольский дом, находящийся в Галате, и, обогнув Серальский мыс, пошли вдоль Золотого Рога, Стамбул явился нам на склоне своего обширного холма, с пестрым амфитеатром домов, золотоверхими дворцами, кладбищами, где усопшие покоятся под тенью кипарисов, и мы наконец узнали восточную прелестницу, для которой Константин изменил Риму, и которая, как нереида, окутала его голубым шарфом вод.

В то время франкам нельзя было ходить по улицам Галаты без стражи, и потому Эдер, уже зная о нашем прибытии, выслал нам навстречу янычара: присутствие его было необходимо для того, чтобы показать народу, что мы находимся под покровительством султана. В такой стране, где все, даже дети, ходят с оружием, ссоры весьма часто оканчиваются кровопролитными драками и юстиция обыкновенно не разбирает уже распри, а только карает за смерть жертвы. Притом народ был ожесточен против гяуров, и потому необходимо было показать, что мы принадлежим к дружественной нации.

Наши матросы остались в баркасе под командой Джеймса, а мы с капитаном Стенбау и лордом Байроном отправились в посольский дом. Почти на половине пути на улице столпилось столько народу, что мы не знали, как пройти, но янычар, у которого была палка в руках, принялся так усердно колотить по этой человеческой стене, что наконец пробил брешь. Причиной давки было зрелище любопытное и приятное для мусульман: какого-то грека вели на казнь. То был видный старик с длинной седой бородой; он отмерял твердые, медленные шаги между двумя палачами и холодно безбоязненно посматривал на чернь, которая провожала его ругательствами и проклятиями. Это зрелище произвело чрезвычайно сильное впечатление на всех нас, особенно на лорда Байрона, и он сразу же спросил нашего толмача по-английски, нельзя ли как-нибудь спасти этого несчастного через посредство посланника или заплатив большую сумму денег, но толмач с испуганным видом приложил палец к губам, чтобы Байрон молчал. Несмотря на это, когда старик проходил мимо нас, поэт закричал ему по-гречески: «Мужайся, мученик!» Руки страдальца были связаны, и потому он поднял к небу только глаза, показывая, что уже давно готов к смерти. В ту же минуту прямо напротив нас из-за решетки раздался другой крик, чьи-то пальцы просунулись сквозь решетку и потрясли ее. При этом крике, словно знакомом, старик вздрогнул и остановился, но один из палачей толкнул его в спину концом своего ятагана. Полилась кровь, Байрон хотел было броситься вперед, я схватился за кинжал, но капитан, поняв наше намерение, удержал нас за руки и сказал по-английски: «Ни слова, или нас убьют!» Он указал нам на янычара, который уже косился на нас. Мы остановились, чтобы подождать, пока толпа пройдет. Улица мало-помалу очистилась, и минут через десять мы, еще бледные от душевного волнения, пришли в посольский дом.

Причина, по которой нам велено было идти в Константинополь, исчезла еще до нашего прибытия. Требование, которое мы должны были подкреплять, было уже удовлетворено, и оттоманское правительство извинилось перед нашим послом. Поэтому политическое совещание капитана Стенбау с Эдером было весьма непродолжительным, и нас с Байроном сразу же позвали к послу. После обыкновенных приветствий благородный лорд спросил, что сделал бедный грек, которого вели на казнь. Эдер печально улыбнулся. Несчастный старик был виновен в трех преступлениях, из которых каждое в глазах турок стоило смертной казни: он был богат, мечтал об освобождении своего отечества, и притом его звали Афанасием Дукасом, то есть он был одним из последних потомков дома, который царствовал в тринадцатом столетии. По настоятельным просьбам своих друзей он было уехал из Константинополя, но потом не мог устоять против желания повидаться с семейством и вернулся в Галату. В тот же самый вечер его взяли под стражу, его дочь, которая славилась своей красотой, была похищена и продана за двадцать тысяч пиастров одному богатому турку. Дом Дукаса конфисковали, жену его оттуда выгнали и не позволили ей ни идти с мужем в тюрьму, ни умереть вместе с ним – она просила пристанища у многих греков, но двери при ее появлении неизменно закрывались. Наконец Эдер велел сказать, что она может найти убежище в доме английского посольства. Бедная женщина с признательностью приняла это великодушное предложение, но накануне казни мужа она скрылась, и никто не знал, куда она девалась.

Эдер предлагал лорду Байрону жить в посольском доме, но тот, боясь, что это стеснит его свободу, отказался и просил только, чтобы посол приказал нанять ему турецкий домик, где бы он мог жить так, как принято в стране. Кроме того, он просил Эдера взять его с собой, если ему случится представляться султану. Весьма вероятно было, что по случаю нашего прибытия посол вскоре будет приглашен на аудиенцию.

Пробыв у Эдера с час, мы распрощались с ним и пошли назад по улицам Галаты. Янычар шел впереди, мы скоро заметили, что он ведет нас не по прежним улицам, и хотели было спросить его об этом, но толмач, угадав наше намерение, показал нам на какую-то безобразную группу на середине площади, к которой мы подошли. Мы еще не могли рассмотреть, что это такое, но по какому-то уже предчувствию вздрогнули. По мере нашего приближения этот предмет принимал человеческую форму, тут мы увидели, что это труп, стоящий на коленях с отрубленной головой, которая лежала у него между ног. Наконец мы рассмотрели, что это голова старика, которого мы встретили, когда его вели на казнь. Подле трупа сидела женщина, опершись головой на обе руки, можно было подумать, что это статуя Печали. Время от времени она изменяла это положение, брала палку, которая лежала возле нее, и отгоняла собак, приходивших лизать кровь. Эта женщина была жена несчастного страдальца, та, которая накануне убежала из посольского дома. Янычар, видно, нарочно повел нас по другой дороге, чтобы показать нам разительный, наглядный пример кротости и правосудия турок. Мы попали в Константинополь в самое лучшее время, как герои «Тысячи и одной ночи». Эта отрубленная голова, дочь, проданная в неволю, вдова, сидящая у трупа казненного мужа, – все это казалось мне сном, и мечта моя поддерживалась видом дивных костюмов, которыми мы были окружены.

В Константинополе вы не заметите ни нищих, ни лохмотьев, все одежды сшиты, как будто для народа князей, платье каждого турецкого простолюдина так же парадно, как мундир нашего гусара, у жены всякого мелкого торгаша есть горностаевый полушубок, и простая женщина, сидя дома, надевает на себя больше драгоценных вещей, чем супруга члена нижней палаты, когда собирается в гости к супруге лорда. В каждом семействе есть наследственная одежда, которая передается от отца к сыну, как в Германии бриллианты, и надевается только в торжественные дни. После праздника ее складывают и прячут до следующего важного случая. Это точно такой же костюм, какой носили во время Магомета II или даже Охрана, потому что в Константинополе мода не двигается с места. Впрочем, сохраняя основные черты, главный фасон, она до бесконечности разнообразится в подробностях. Опытный глаз с первого взгляда распознает турецкого денди, для которого наряд – главное дело жизни. Оклад бороды, складки чалмы, загиб носка желтых туфель, арабески пистолетов и украшения ханджара[5] – для молодого турка такие же важные вещи, как принадлежности туалета для европейского франта. Чалма всего более подвержена прихотям моды: турок трудится над ней столько же, как парижанин над галстуком. Есть чалмы кандиотские, египетские, стамбульские; сирийца вы узнаете по чалме полосатой, алепского эмира – по зеленой, мамелюка – по белой. Впрочем, в Константинополе, как и во всякой другой столице, вы увидите человеческую мозаику, в которой западные франки, со своей кургузой и бедной одеждой, составляют самые дешевые камни.