Тайны советской кухни - фон Бремзен Анна - Страница 11

Однажды меня послали с каким-то поручением к дальним родственникам на Молдаванку, в старый еврейский район. Они жили в душной комнате, набитой пожитками, запахами и пылью многих поколений. В кухне меня встретили три говорливые огненно-рыжие женщины с тяжелыми золотыми серьгами в ушах. Двух звали Тамарами, как мою бабушку, третью — Дорой. Тамары лупили об стол чудовищной щукой, «чтоб шкура снялась с нее, как чулок». Они прервались, покрыли меня шумными поцелуями и угостили кефиром, вафлями и медовой коврижкой. Затем мне велели сидеть и смотреть, как готовят «настоящую еврейскую еду».

Одна из Тамар разделывала рыбу, вторая рубила филе плоским ножом, жалуясь на больную руку. Дора терла лук, театрально вытирая слезы. Рыбу, превращенную в маслянистую массу и смешанную с луком, морковкой и хлебом, запихнули обратно в шкуру и зашили толстой ниткой, такой же рыжей, как волосы поварих. Теперь ей предстояло вариться целых три часа. Конечно, я должна подождать! Я умею тереть хрен? Знаю ли я, что такое шаббат? Что, и о погромах не слышала? Еще вафель, кефира?

Задыхаясь от рыбного запаха, жары, угощений и расспросов, я пробормотала извинения и сбежала, хватая воздух ртом. Дамы, конечно, были обижены и озадачены. Потом я долго гадала со смесью любопытства и отторжения, какова на вкус была та рыба. Потом, уже в Москве, меня осенило: в тот августовский день в Одессе я убежала от своего еврейства.

Думаю, не стоит винить позднесоветского столичного ребенка за первобытный ужас при виде гефилте фиш. Мы были ассимилированными московскими евреями и ничего не знали про седер или клецки из мацы. Еврейство было просто отягчающим пятым пунктом в советском паспорте. В пятой графе, введенной в 1932 году, за два года до рождения мамы, указывалась национальность: «русский, узбек, татарин… еврей». Запись «еврей», особенно в сочетании с нежелательной фамилией, в удушливой атмосфере брежневской эпохи была эквивалентом желтой звезды. Да, мы прекрасно осознавали, что мы, евреи, не такие, как все, — и ничего не знали о своем религиозном и культурном бэкграунде. Разумеется, мы ели свиное сало. Обожали его.

Чувство, что тогда в Одессе я убежала от своего еврейства, делало еще более болезненной дилемму, с которой мне предстояло столкнуться в шестнадцать лет. В этом возрасте каждый советский гражданин получал паспорт. Как ребенок смешанной национальности — мама еврейка, отец русский, — я могла вписать в пятую графу любую из них. Надвигающийся выбор камнем висел на моей девятилетней душе. Выбрать трудную, но славную дорогу, причислить себя к изгоям, значительно сократив себе возможности в сфере образования и профессий? Или пойти по пути наименьшего сопротивления, став «русской»? Эмиграция избавила меня от дилеммы, но несделанный выбор мучает до сих пор. Как бы я поступила?

В начале 1920-х сотни тысяч евреев сделали свой выбор — без колебаний отказались от иудаизма в пользу большевизма. Одним из таких обращенных евреев был мамин дедушка Янкель. Он тоже стал Новым Советским Человеком, хотя и низеньким, пузатым и тихим. Он был фанатиком пролетарской революции — кузнец-ударник, ставший при Сталине орденоносным Героем Социалистического Труда.

Янкель приехал в Одессу в начале 1900-х из местечка в черте оседлости, где с 1772 года должны были селиться евреи Российской империи. Одесса тоже находилась в черте оседлости, но, будучи процветающим портовым городом, она стала этаким огромным плавильным котлом, где вместе с евреями варились греки, итальянцы, украинцы, русские. Здесь Янкель женился на Марии и зажил припеваючи. А в 1905 году, вернувшись с неудачной для России японской войны, обнаружил дома нечто невообразимое. За четыре октябрьских дня уличная толпа в разгуле антисемитской ярости убила и покалечила сотни человек. На глазах у Марии и Янкеля был убит их первенец, грудной мальчик. Погромы 1905-го повторили в Гражданскую войну мародеры из Белой армии. Красная армия, которой командовал некто Лев Бронштейн, более известный как Лев Троцкий, решительно осудила насилие. Евреи прибились к красным. Янкель был уже стар для боев и сочувствовал, оставаясь в стороне.

Сперва революция принесла евреям добро. В 1922 году, с созданием СССР, у них появились права и возможности, каких не было за всю историю России. Антисемитизм стал государственным преступлением, черту оседлости ликвидировали. Евреи смогли пробить бюрократические и культурные барьеры. В начале десятилетия пятую часть членов Центрального комитета компартии составляли евреи.

Но был один подвох.

Как и Российская империя, Советский Союз был огромен и головокружительно многонационален. «Национальный вопрос» для большевиков был проблемным. С точки зрения марксизма национализм реакционен. Однако этнические меньшинства не только существовали — гнет царского правительства привел их под знамя социализма. Так что Ленин и народный комиссар по делам национальностей Сталин — грузин — разработали политику языковой, культурной и территориальной автономии для национальных меньшинств — в советском формате, — которая должна была действовать до тех пор, пока не установится социалистический интернационал и национальности не станут пережитком.

СССР, по словам историка Терри Мартина, стал первой в мире империей позитивной дискриминации.

Какой же подвох был для евреев? Отныне еврейство стало только национальностью. Талмуду не было места на строительстве светлого будущего. «Евсекции» — еврейские отделения коммунистической партии — занялись реформой и модернизацией так называемой «еврейской улицы». Действовали хитроумно. Изначально религиозные ритуалы со скрипом, но терпели — в советизированной форме. Песах? Ну, если вам так уж надо. Только в советской Агаде слово «Бог» заменили на «Октябрьскую революцию».

В 1920-е годы советские граждане Янкель и Мария Брохвис продолжали зажигать в шаббат свечи в однокомнатной квартире на Пересыпи, однако Бога не упоминали. Мария любила, когда дочери собирались по пятницам за столом, она гордилась своим еврейством. Когда жуткий голод 1921-го сменился относительным изобилием НЭПа, она каждую неделю покупала на Привозе щуку для своей знаменитой фаршированной рыбы. Ее обожала средняя дочь Лиза. Мария готовила и халу, и форшмак, и цимес с фасолью, и жарила во дворе на примусе коржики с начинкой из чернослива.

А однажды Лиза пришла из школы и села за праздничный стол, сжав губы и ни на кого не глядя. Не съела ни крошки. Ей было 14 лет, в тот день она вступила в комсомол. После ужина она встала и заявила: «Мама, твоя рыба — отвратительное религиозное блюдо. Я больше никогда к ней не притронусь!» Больше Брохвисы не готовили гефилте фиш по пятницам. Глубоко в душе Мария понимала, что Новое Советское Поколение знает, что делает.

Я ни о чем не знала. Ни о ребенке, погибшем в погроме, ни о запрете, наложенном бабушкой Лизой на религиозную еду. Узнала, только когда мы с мамой фаршировали у нее на кухне рыбу, отдавая дань уважения прабабке Марии. Я вдруг поняла, почему у бабушки Лизы всегда был такой растерянный вид, когда она вспоминала это блюдо. Тогда, давно, она тоже убежала от своего еврейства. К ее чести, бабушка, блондинка с совершенно не семитской внешностью, приходила в ярость и объявляла, что она еврейка, стоило кому-то отпустить антисемитское замечание. Дедушка Наум был не таким. Мама почти ничего не знает о прошлом его семьи — только то, что они были местечковыми сионистами и что Наум подростком убежал из дому, вступил в Красную армию, наврав про возраст, и больше не вернулся домой. Тут, в Джексон-Хайтс, мы с мамой обе стали экуменическими культуралистками. Мы зажигаем меноры рядом с рождественской елкой. Печем русские пасхальные куличи и готовим на Песах рыбные тефтели как эрзац фаршированной рыбы. Но на этот раз у нас будет настоящая еврейская фаршированная рыба. Мы сняли кожу с целой щуки, вручную нарубили фарш, плача, натерли лук, зашили начинку в кожу и три часа варили восстановленное чудище.