Стылый ветер - Быков Александр Владимирович - Страница 3

Сытный запах вырвался из-под крышки томящегося на огне котла. Франко жадно втянул в себя воздух.

– Похлебки-то хотите небось, голодранцы?.. А то у меня дрова не все переколоты, да и в огороде, пока светло, дел найдется.

– Хотим! – встала с сена Ольга. – А что делать-то?

– Поколите дрова, – кивнула старуха на Густава, чему-то про себя улыбаясь.

– Вставай, толстый. Оглох? – засуетился Густав. – Смотри мне, словак. Не сопри тут чего, – добавил он шепотом, берясь за топор.

– Ой ты! Пожалел старичков. Можно подумать, в тебе немецкая кровь взыграла... Да ты такой же немец, как я еврей. – Франко неторопливо ухватил несколько чурбачков и поволок их товарищу на расправу.

– Дурак ты. Смотри – этот Шварц и лопату-то держит как пику. Ты, небось, еще не родился, когда он своего первого убил... Он же единственный тут из крестьян, кому фон Лицен не указ. И родом из Штейра, если не врет... Может, он еще с Грегором Ташем воевал. А ты и не знаешь, кто такой Таш... Ладно. Не стой столбом. Работай, пока солнце не село. Дурочка наша, видишь, уже полет.

И Густав замахал топором так споро и яростно, что подтаскивавший чурбачки и складывающий дрова Франко уже до самой темноты не имел передышки.

– Голодранцы... Почему ты их так, бабушка? Дед вон как уважительно с этим тощим в камзоле.

– Камзол-то весь в дырках.

– Ой! Откуда ты знаешь? Ведь еле видишь.

– Дурашка. Господа нынче пахнут порохом или духами.

– А эти пахнут жареным мясом. Особенно толстый.

– Пахнут-то мясом, а за ночлег денег не предложили. И работать за похлебку готовы. Не свое, стал быть, мясо. Украли или поймали в силки. А деньжат и на хлеб нету... Их бы гнать за порог, а мой – заходите... Сходи-ка, Ганс, посмотри, чтобы они ничего не умыкнули. Только тихонько, а то как с теми цыганами выйдет...

Глава 2

Ужинать стали, когда уже совсем стемнело. С поля вернулась молодежь, шестеро малышей вылезли из-за перегородки, и все семейство Отто Шварца вместе с гостями расположилось за большим длинным столом. Свет очага и пары лучин. На каждого по куску хлеба и по миске похлебки. Короткая молитва отца семейства, и заработали ложки. Мелкий осенний дождь зарядил за окном. Ветер подвывает, пытаясь сорвать дранку с крыши. В пристрое фырчат, словно переговариваются о чем-то своем, корова и кормилица-лошадь. Спокойствие и умиротворенность. Каменные стены и уверенная рука старика Отто, казалось, защищают этот дом от зла, затаившегося снаружи.

– Почтенный Отто, – вполголоса спросил Густав, когда его миска почти опустела, – а почему вы перешли на латынь, ведь начинали молитву на немец...

На дворе испуганно и зло залаяла собака. Отто чуть не поперхнулся. Сидящие за столом нервно переглянулись.

– Кого там черт несет, прости господи? – всплеснула руками Гретта. Женщины резво вскочили из-за стола и исчезли за перегородкой вместе с детьми и со всем ценным, что еще было на столе из еды.

Лошадиный топот и храп за окном. Густав пожалел, что отдал хозяйке топор, которым колол дрова. Этот топор лежал теперь на коленях старшего сына Отто. Сам старик, чуть отодвинув тряпичный полог, схватил пику, недлинную, в рост человека, и вышел за дверь. Младший Шварц оказался у окна. Он открыл ставню и, пристроив на коленях непонятно откуда взявшийся заряженный арбалет, внимательно вглядывался в ночную темень. Старуха суетливо тушила лучины.

– Двое. И еще двое. Верхом. Вряд ли разбойники. Пики у них, – оценил обстановку младший Шварц.

– Приветствую, Отто! – послышалось с улицы.

– А, это ты, Шульц... Что вдруг снова?

– Служба... Никто подозрительный мимо последнее время не шастал?

– Может, и шастал, да мне не рассказывал. Проезжайте мимо. Никаких новостей у меня нет.

– Не груби, старик. Полиция Христа шутить не любит. Если узнаем, что укрываешь кого...

– Господи помилуй, Господи помилуй, – зашептал Густав, нащупывая у себя под мышкой кинжал, – спаси и сохрани, ведь не отмашемся.

Третий голос вмешался в разговор за окном:

– Ты, герр Шульц, все грозишь. Все пугаешь. В своем рвении уже отличать перестал, где враги Господа нашего, а где честные христиане.

И снова голос хозяина хутора:

– А, это ты, Хорват. Поздорову ли?

– Вот, не сдох пока... Не слушай ты Шульца, старик. Господин офицер просто стесняется попроситься на ночлег, вот и лютует. А на самом деле мы промокли, устали, как черти, гоняясь по всей Крайне за врагами Господа, а теперь хотим согреться и выпить.

– Так что ж вы... Заходите, конечно. И коней сюда, в пристрой, зачем коням мокнуть?.. А я уж думал – не лихие ли люди. Вот, пику схватил.

Младший Шварц спрятал самострел, а его брат поставил топор у ножки стола, под рукой. Гретта снова запалила лучинки и принялась раздувать огонь в очаге.

В дом вошли четверо. Шульц – в широкополой кожаной шляпе и кожаном камзоле. Ножны его шпаги тенькнули о каменный очаг. Шевельнув квадратным подбородком, офицер недоверчиво вперил свои рыбьи глаза в Густава, Франко и Ольгу. Неторопливо засунул большие пальцы за шелковый кушак, из-за которого выглядывали рукоятки двух пистолетов.

Следом ввалились еще трое. В синих кафтанах с разворотами, в меховых шапках с высокой тульей, красным околышем и зеленой инквизиторской кокардой. Полиция Христа. Пики поставили у двери. Плащи и шапки повесили сушиться у очага, сабель, однако, отстегивать не стали. Одетый богаче других, гладко выбритый, с сединой в волосах воин, похлопав офицера по плечу, сказал ему по-немецки:

– Успокойся, Шульц. Раз уж старик Отто приютил у себя этих троих, значит, на то есть причины... Сядь-ка лучше к очагу, погрейся... Скажи, Отто, есть ли у тебя для сугреву что-нибудь кроме огня в очаге?

Старик Шварц открыл было рот, но вперед влезла Гретта:

– Бочонок пива в Висе, я слыхала, стоит два талера.

– А хорошее ли пиво? – спросил, улыбнувшись, воин.

– Это деньги его святейшества, Хорват, – пробурчал офицер, но как-то неубедительно. Он тоже повесил плащ и шляпу над очагом и сел поближе к огню, однако глаз с троих бродяг не спускал.

– Так мы их на нужды его святейшества и потратим. Ведь не гоже, если солдаты Святой Инквизиции, промокнув на службе, схватят простуду.

Уверенная улыбка. Тонкие губы и благородный, с горбинкой нос. Чуть припухшие, наверное от постоянной бессонницы, веки и черные, насколько это можно разглядеть в полутьме, глаза.

Откуда это во мне? Ни разу раньше не слышала подобных стихов. И что они значат? Почему только одного взгляда на него было достаточно?»

Увидев, что Ольга смотрит на него, Хорват хитро подмигнул. Отто уже поставил бочонок у очага и, попробовав обе монеты на зуб, стал сбивать с бочонка крышку.

Отхлебнув из первой кружки, Шульц снова вперился в Густава взглядом и спросил по-немецки:

– Имя? Чем занимаешься?

– Рассказывай: кто ты и как здесь очутился, – перевел на славянский Хорват и, достав из поясной сумки шмат копченого сала, стал не торопясь нарезать его.

– Густав Везер. Торговец. Путешествую, – по-немецки ответил Густав.

Офицер удивленно ухмыльнулся и, еще отхлебнув, продолжил:

– Цель путешествия? Какие везешь товары? Уплачены ли пограничные пошлины? Бумаги, какие есть, предъявляй.

– Ограбили меня турки, когда в Сараеве был. Домой возвращаюсь. Вот все, что осталось. – Густав выудил из-за пазухи клочок истрепанного пергамента и аккуратно расстелил его на столе.

Еще раз удивленно ухмыльнувшись, офицер стал читать, усердно водя по пергаменту пальцем.