Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда - Вишневский Борис Лазаревич - Страница 62

– Вы не раз говорили, что не беретесь строить прогнозы на 3–4 года, зато на 100 лет – пожалуйста. Что же, каков Ваш прогноз на двадцать первый век? Или, по крайней мере, на первую его половину?

– Собственно, я выражался, помнится, исключительно в марктвеновском смысле. Великий насмешник с ядовитой уверенностью утверждал, что (вопреки, казалось бы, очевидности) любому ясновидцу несравненно легче реализовать свой дар по поводу персоны, находящейся за тысячу миль от него, нежели по поводу того, кто стоит рядом, завел руку за спину и спрашивает: а сколько пальцев я вам сейчас показываю? Если предсказывать, то уж лет на сто: современники никак не проверят, а потомки как-нибудь да простят. Я давно уже понял, что предсказывать имеет смысл только самые общие тенденции: Россия вернет себе статус великой державы (какой ценой – вот вопрос!); разрыв между «сытым миллиардом» и прочим человечеством будет расти; глобальной войны не будет, а локальных – сколько угодно, на любой вкус… Конкретности непредсказуемы. Будет продолжаться работа с геномом человека – это очевидно. Но создадут ли в результате новые (победоносные) технологии борьбы с раком, СПИДом, гриппом – совершенно неизвестно. Будет идти глобальная борьба с терроризмом – это очевидно. Но сумеют ли найти результативную методику (вместо нынешней борьбы с каждым шершнем поодиночке) – никто предсказать не решится. И так далее. Думаю, впрочем, что братьев по разуму найти не удастся и в XXI веке тоже, и уж совершенно точно не удастся создать Великую теорию воспитания, которая одна только и способна «прервать цепь времен» и совершить коренной переворот в судьбе человечества.

– Не утратила ли фантастика в нынешние времена свое значение? Если нет, то каково оно, на Ваш взгляд, сегодня? И чем отличается роль фантастики сегодня от той ее роли, которая была вчера?

– Я не стал бы отделять роль фантастики от роли всей прочей литературы. Потрясать души, «глаголом жечь сердца людей», «сеять разумное, доброе, вечное» – все, как и раньше, все, как всегда, ничего нового. И так же трудно…

– Но нужна ли в сегодняшнем мире та фантастика, которую создавали Вы с братом? Много лет Вы писали «эзоповым языком» для понимающего этот язык читателя, старательно маскировали то, что хотели сказать, под то, что сказать было разрешено. Но теперь этот «эзопов язык» не нужен – можно говорить и писать все что хочешь. Может быть, сегодняшнему читателю нужна какая-то другая фантастика, более соответствующая сегодняшней реальности? Если это так – Вам не грустно?

– Грустно не то, что эзопов язык перестал быть нужен. Это как раз прекрасно. Грустно совсем другое. Десяток лет назад, когда все еще только начиналось и когда стало совершенно ясно, что «поэт в России» теперь уж не «больше, чем поэт» (хотя и не меньше, разумеется, он просто наконец стал равен самому себе – «царь, раб, бог и червь» одновременно), – уже тогда я, помнится, пророчил, что жду-де появления новой фантастики, что она, мол, созрела и вот-вот прорвется к читателю: новая, непривычная, невиданная у нас раньше… И напророчил. Она возникла. И прорвалась. И оказалась пресловутой «фэнтези» – эскапистской сказкой, норовящей увести читателя из мира реальности в мир грез и выдумки, где поминутно происходят никого ни к чему не обязывающие события и можно радостно погрузиться в омуты этих событий и совсем ни о чем при этом не думать. Поток фэнтези оказался могуч и неиссякаем, почтеннейшая публика жадно и с наслаждением поглощает его, а социальная, философская и даже просто научная фантастика вдруг оказались на обочине литературно-издательского процесса. Массовое чтение перестало быть источником рациональной и эмоциональной информации о мире. Вселенной, обществе. Человеке. Массовое чтение сделалось разновидностью духовного наркотика – этаким болеутоляющим, отупляющим и отвлекающим средством. Тем, чем оно и было всегда для массового читателя.

И здесь сыграли роль два наложивших друг на друга обстоятельства. Во-первых, нагрянувшая свобода вызвала растерянность: писатели потеряли привычные ориентиры – многолетний враг (тоталитаризм) исчез из поля зрения, обессилел, расточился; добрый же светлый друг (демократия) на глазах трансформировался в «чудище обло, озорно, стозевно» и самьм неожиданным образом потребовал (этот бывший друг) беспощадной борьбы за выживание от людей, к такой борьбе в массе своей не приспособленных. А во-вторых (и в-главных, я бы сказал), обнаружилось вдруг, что за многомудрую и неприятно корявую правду жизни платят сегодня гораздо хуже, чем за безмозглые, гладкие, позолоченные сказочки. Литература стала у нас наконец товаром – со всеми вытекающими из этого последствиями.

Строго говоря, ничего страшного не произошло. Никакой беды и никакой катастрофы. Все у нас сделалось как у людей. Как было всегда и везде. В конце концов, Микки Спиллэйн всегда побеждал (тиражами своими) Фолкнера, а Фаддей Булгарин – Пушкина, и это нисколько не мешало ни славе Фолкнера, ни славе Пушкина. (Ни, впрочем, и славе Спиллэйна с Булгариным – у них ведь тоже была слава, своеобразная и отнюдь не маленькая.) Мы испытываем сейчас смутное недовольство и непривычные опасения просто потому, что «тайное» стало явным: отношение пресловутого большинства к литературе не скрывается более за праздничными лозунгами «Мы – самая читающая нация в мире», «Лучшему в себе я обязан книге» и прочими заклинаниями эпохи перезрелого феодализма. Каждый сверчок познал приличествующий ему шесток, и каждый писатель получил конгениального читателя и соответствующие тиражи с подобающими гонорарами. И стоит теперь каждый писатель перед древними, как само книгоиздание, вопросами. Для «многих» ли писать или для «избранных»? «Вдохновение» или «точный расчет»? «Слава» или «деньги»? Причем и то и другое – дается трудно. И того и другого всегда – «либо не хватает, либо нет совсем». И никуда не уйти от недовольства собой и своими делами.

Впрочем, никаких оснований для какого-то особенного пессимизма я не вижу. До гибели культуры далеко, как до конца света. Я, например, давно уже решил (собственного успокоения для): если появляется в год дюжина хороших книг, значит, литература вообще и фантастика в частности – живы. И пока – слава богу! – все в порядке. «Пациент скорее жив, чем мертв». Жив, курилка.

«Мы выкарабкаемся обязательно»

На вопросы Бориса Вишневского отвечает писатель Борис Стругацкий

Записано: 27 июня 2001 года

Опубликовано (в сокращении) в газете «Санкт-Петербургский курьер» 19 июля 2001 года

– Наступил двадцать первый век – каким Вы его себе представляли? И насколько происходящее сейчас совпадает с Вашими ожиданиями?

– В конце восьмидесятых мы написали целый роман на эту тему – «Отягощенные злом», – действие там происходит в 20-х годах XXI века. То, что мы наблюдаем сейчас, очень мало совпадает с описанным в романе, но я иногда с ужасом думаю, что к 20-м годам века совпадение вполне может и увеличиться. Помните? В романе описана Россия, в которой слабо теплится рыночная экономика, власть принадлежит одной партии, в городе, где происходит действие, есть горком и «первый» этого горкома… Так вот, сегодня я наблюдаю определенные тенденции к авторитаризму, которые внушают мне опасения.

– Разве раньше таких тенденций не наблюдалось?

– Во времена Бориса Николаевича ничего подобного, на мой взгляд, не было. Существовало очень жесткое разделение властей, исполнительная и законодательная власти не просто были разделены – они противостояли друг другу, и ни о каком авторитаризме не могло быть и речи. Свобода слова была в полной безопасности – Борис Николаевич, при всех своих недостатках, безукоризненно вел себя в отношении свободы слова и СМИ…

– В том смысле, что ему было наплевать, что скажут в средствах массовой информации, – на действиях правительства это никак не отражалось…

– Во-первых, может быть, и отражалось. А во-вторых, меня удовлетворяет такая ситуация – я был бы счастлив, если бы исполнительной власти было бы «наплевать на СМИ».