Великая оружейница. Рождение Меча (СИ) - Инош Алана - Страница 81

Однажды во время такого посещения Горлинка была особенно весела, пела с задором и искоркой в очах, чем безмерно восхитила княгиню и её дружинниц. Они просили её петь ещё и ещё, и она не могла им отказать. Смилину снедало беспокойство за супругу – не утомит ли её пение с такой самозабвенной отдачей; ещё вчера Горлинка устало пряталась от всех в сумраке опочивальни, но к приходу Изяславы взяла себя в руки, принарядилась и вышла. И тревога оружейницы оказалась не напрасной. Горлинка вдруг посреди песни зашаталась, её голос дрогнул и оборвался. Изяслава вскочила и первая бросилась к ней.

– Горлинка, что с тобою? – Княгиня подхватила певицу и передала из рук в руки обеспокоенной Смилине. – Сестрица, твоей супруге нездоровится?

Смилина отнесла Горлинку в опочивальню и уложила. Склонившись над нею, оружейница всматривалась в болезненно побледневшее, утомлённое лицо жены. Рука Горлинки покоилась на животе, а в очах проступало тёплое умиротворение, и сердце Смилины ёкнуло в радостной догадке.

– Счастье моё, ты…

– Да, – прошелестели улыбающиеся губы Горлинки. – Иди, успокой государыню: она так встревожена за меня…

Покрыв её лицо, шею и руки бестолковым градом поцелуев, Смилина на подкашивающихся ногах побрела к княгине. Та расхаживала в трапезной из стороны в сторону, а завидев оружейницу, тут же кинулась к ней. Впрочем, вид у неё был не встревоженный, а радостно-лукавый, с узнаваемыми шальными искорками в зрачках.

– Ну, что? Поздравлять тебя? – подмигнула она, встряхивая Смилину за плечи. И разразилась своим звучным, сердечным смехом: – Ну, ну, сестрёнка, ты как будто в первый раз… У меня жена тоже в обмороки падает, когда дитя понесёт. А у тебя сколько дочек? Привыкнуть уж можно и не пугаться так!

– Да я что-то не припомню, чтоб Свобода падала без памяти, – почесала Смилина в затылке.

Её и в самом деле охватила первозданная радость, словно она вернулась в свои молодые годы. Уже почти забытое чувство тёплого, котёнком жмущегося к сердцу комочка наполняло её, пощипывая глаза близостью счастливых слёз. По поверью, одна родительница носила в себе тело ребёнка, а вторая – его душу, которая ютилась в ожидании рождения именно у сердца.

– Предлагаю по такому случаю налиться по самое горлышко! – Княгиня игриво ткнула Смилину кулаком в бок.

– Ой, государыня, не соблазняй! Не те уж мои годы, – с усмешкой стала отнекиваться оружейница.

– Что, боишься, что перепью тебя? – подначивала Изяслава.

– Да ничего я не боюсь, – хмыкнула Смилина. – Я и сейчас тебя в этом деле обойду, как дитя. Просто ежели мы пить-гулять тут начнём, как бы это Горлинку не обеспокоило…

– Нет, Горлинку мы обременять не будем ни в коем случае, – сразу посерьёзнела княгиня. – Ей это сейчас ни к чему. Хм, как дитя, говоришь? Ну-ну, поглядим! – Изяслава прищурилась с шутливым вызовом. И тут же её лицо озадаченно вытянулось: – Так, а ведь у меня-то супруга тоже – того… В тягости. Едрёна кочерга! Что ж делать-то? Сестрицы! – обратилась она к дружинницам. – У кого из вас жена не беременная? К кому можно пойти?

Свой дом для весёлой попойки могли безоговорочно предложить пятеро из присутствующих, у остальных были разного рода стесняющие обстоятельства. Кинули жребий, и выпало идти к Молчане – русоволосой и сероглазой Сестре, оправдывавшей своё имя. Говорила она действительно немного, но чётко и по делу, а пила лихо и могла «принять на грудь» много. У неё Смилина с Изяславой и устроили новое состязание. Сначала отправились на охоту и добыли двух кабанов и оленя; жарить их решено было под открытым небом во дворе. Когда все были уже основательно «подогретые», случилась неприятность: Изяслава, склонившись над костром, подхватила себе на косу прожорливые язычки пламени. У дружинниц косы были заколоты в узел на время жарки мяса, а княгиня проявила беспечность, за что и поплатилась. Волосы вспыхнули мгновенно, запахло палёным. Воды поблизости не оказалось, а жаропрочными руками обладала только Смилина. Она и спасла Изяславу от ожогов: ухватив и натянув горящую косу, она откромсала её ножом у самого основания. Потрясённая княгиня вцепилась пальцами в оставшиеся волосы, а потом повалилась на траву с хохотом.

– Поделом мне! – вскричала она. – Ох я, растяпа…

Перед нею остановилась хозяйка дома.

– Государыня моя! Не печалься. Смотри.

Без лишних слов Молчана освободила свою косу из сеточки и отрезала её ножом для мяса.

– Ах ты ж… Родная моя, ну зачем же?! – воскликнула Изяслава, бросаясь к ней.

– У меня в доме с тобою случилась сия беда – я с тобою её и разделю, – сказала Молчана кратко.

– Ох… Сестрица, ну ты-то тут при чём? Я сама виновата! – схватилась Изяслава за голову.

Однако порыв Молчаны заразил и остальных дружинниц.

– Государыня, мы – с тобою.

Одна за другой они принялись безжалостно резать себе косы, бросая их в огонь. Изяслава расчувствовалась до слёз, обняла всех. О том, чтобы Смилина присоединилась к всеобщей стрижке, и речи не шло: о необходимости для неё носить косу в знак единения с Огунью все знали.

Впоследствии и остальные Старшие Сёстры не остались в стороне, расставшись с длинными волосами по образу и подобию повелительницы, а кошкам из своих младших дружин повелели остричься ещё короче. С той поры и пошёл этот обычай, распространившись на все Белые горы: дочери Лалады отказались от длинных кос, оставив это белогорским девам. А в воинских дружинах сложились свои правила: чем ниже положение кошки, тем короче стрижка, лишь княгине можно было отращивать волосы ниже плеч. При Лесияре строгости стало меньше, она разрешила кошкам носить волосы любой длины – лишь бы не мешали работать или нести воинскую службу; впрочем, обычаи в целом сохранялись и в её правление – с небольшими отступлениями.

Но всё это было позже, а в тот день Смилина с Изяславой назюзюкались в стельку: отметили скорое пополнение в семействе оружейницы и оплакали волосы княгини. Впрочем, последнее глубокой скорбью не отличалось, Изяслава смеялась над собой, а вот поступок дружинниц оценила высоко.

– Родные мои… Ну, право же, не стоило, – обнимая их за плечи, растроганно говорила хмельная повелительница.

– Как ты, государыня, так и мы, – отвечали те ей торжественно. – Иной доли для себя не хотим.

В состязании снова победила Смилина, защитив своё звание «неупиваемой» (по созвучию с «неубиваемой»), которое было ей присвоено после того памятного пира, когда они с Изяславой связали себя узами сестринства. Оружейница, как единственная оставшаяся на ногах, и разносила потом по постелям сражённых могучим хмелем Сестёр во главе с княгиней.

Смилине очень хотелось снова ощутить грудью детский ротик, но, увы, молока у неё больше не было: видно, годы брали своё. Когда родилась Вешенка, кормить её пришлось Горлинке, но светлое чудо единения со своей кровинкой оружейница всё равно испытывала. Баюкая дочку на руках, Горлинка тихонько пела, а Смилина в это время заключала в объятия их обеих.

– Пташки мои, ягодки мои, – с нежностью шептала она, целуя то жену, то уснувшую у неё на руках малышку.

Их тихое счастье продлилось недолго. Когда Вешенке сравнялось три года, Горлинка начала впадать в странное состояние полной отрешённости: она не отвечала на обращённые к ней слова, подолгу сидела у окна, покачиваясь из стороны в сторону, а кормить её приходилось с ложечки. Такие «провалы» случались примерно раз в месяц и продолжались несколько дней. Приходя в себя, она рассказывала о чудесном мире, в котором ей было легко, светло, просто, где она наслаждалась каждым мигом бытия.

Со временем приступы удлинялись. Горлинка могла выпадать из действительности на две-три седмицы, но во время просветления вела себя, как прежде – пела, хлопотала по дому, возилась с дочкой. Глаза Вешенки рано стали грустными: она понимала, что с её матушкой не всё в порядке.

– Возвращайся поскорее из своего прекрасного мира, – просила она, кладя головку на колени Горлинки. – Мы с матушкой Смилиной скучаем по тебе.