Великая оружейница. Рождение Меча (СИ) - Инош Алана - Страница 66

– Словно опустел дом без тебя, родная моя, – вздохнула она.

Дом и вправду будто стал тише, грустнее. То ли холоднее стало на кухне, хотя печка там топилась каждый день, то ли засели в углах печальные тени. Свобода вдруг задумалась о себе, о своей жизни: ведь были они с Яблонькой ровесницами. А между тем супружеская нежность вливала в княжну молодость и силы, и по-прежнему время на её лице стояло на отметке в тридцать с небольшим лет. Душою она оставалась неутомима, возводя её здание по кирпичику день за днём. Теперь уж там возвышался могучий дворец, в котором сыскалось бы немало всякого добра – каждый нашёл бы что-то себе по вкусу. Хоть и жили они со Смилиной уже много лет, но оружейница нет-нет да и удивлялась, обнаруживая в жене что-то новое, доселе неизведанное.

А Смородинка выросла, и цветущие яблони над её головой зашептали о невестиной красе, о венце свадебном. Стеснялась девушка на гуляния ходить, только ненадолго – одним глазком глянуть, да и домой. Годы летели: вот уж двадцать ей, вот и двадцать пять, а она всё никак свою судьбу не находила.

– Ну, дитя моё, этак ведь ты никого не встретишь! – говорила Свобода. – Под камень лежач вода не течёт, только мох на нём растёт.

– Меня моя судьба, матушка, и за печкой найдёт, – отвечала Смородинка, кротко пряча взор, полный какого-то знания.

Пошла однажды Смородинка по воду, у колодца вёдра поставила – задумалась. Смотрела на склон зелёный, поросший тёмным ельником, да на быстрые облака. Не успела воды зачерпнуть, как вдруг увидела, что по тропинке каменистой к ней идёт женщина-кошка, по виду – знатная, родовитая. Кафтан на ней чёрный, златом-бисером расшит, ворот высокий, каменьями украшен, пояс – алого шёлка, сапоги жемчугами отделаны, с носами загнутыми и кистями золотыми. Плащ – с алою же подкладкою, золотые узоры на нём переливаются, цветы багряные горят. Не молода была уже незнакомка, в годах зрелых: в русой косе, что ниспадала ей на грудь, блестели ниточки серебра, а шапка – высокая, чёрного каракуля. За поясом сверкали в богатых ножнах два белогорских кинжала – крест-накрест. Смутилась Смородинка: ни души вокруг, наедине они с незнакомкой среди гор да елового леса оказались. А та ей сказала:

– Девица, ты не бойся, не смущайся. Скажи мне только: верною ли я дорогой к кузне мастерицы Смилины иду? Надобно мне у неё колечко заказать для суженой моей.

– Верно, госпожа, – поклонилась девушка, а сама чуяла, что ноги её расслабились, а сердце вот-вот вылетит из груди маленькой пташкой. – Прямо ступай по тропинке этой, а потом свернёшь налево – там и гора Кузнечная покажется, не заблудишься.

– Благодарствую, милая, – поклонилась ей знатная кошка в ответ.

Гостью ту звали Вышеславой. Уже много лет она носила вдовство, но истосковалась в одиночестве. Она хотела заказать у Смилины прекрасный волшебный перстень.

– Нет у меня зазнобы, нет на примете суженой. А колечко… Может, как будет оно – так и подруга сердечная следом появится, – вздохнула знатная заказчица, принимая из рук оружейницы кубок с мёдом.

Как всегда, Смилина такую непростую гостью потчевала дома. Заказ – не меч полувековой выдержки, конечно, да дело и не в том. Важнее было то, что на пороге показалась Смородинка, завидев которую, Вышеслава поднялась из-за стола, а её лицо озарила улыбка. А дочурка вдруг прильнула к дверному косяку, точно ноги её держать перестали. Гостья кинулась к ней, подхватила под руку.

– Виделись мы уж с тобой, девица… Как звать тебя?

– Звать её Смородинкой, дочка это моя, – ответила вместо девушки Смилина.

– Вот как! – Гостья, очарованно любуясь Смородинкой, бережно и учтиво взяла её за руку и проводила к столу. – Сядь, голубушка, а то ты шатаешься… Что ж, видно, неспроста меня сюда судьба привела.

Не лез девушке за обедом в горло кусок, и не пилось ей мёда сладкого – вся смущённая сидела, прямая, точно к спине доска была привязана. А гостья со Смилиной вела разговоры о разном, да сама всё глаз не сводила со Смородинки, и таким ласковым блеском сияли её очи, что всякому ясно бы стало: запала ей в душу девица.

Между тем вернулась домой Свобода. Поклонившись гостье, она отправилась переменить одёжу – тёмный, неказистый рабоче-полевой наряд с высокими сапогами на более приличествовавшее случаю торжественное платье. Вышеслава посмотрела на неё с уважением и восхищением, поклонилась сдержанно, но всё внимание её сердца и души устремлялось к Смородинке. А Свобода, вернувшись, подала дочке гусельцы:

– Сыграй, дитя моё, да спой, потешь гостью нашу.

– Ох, дурно я пою, матушка, опозорюсь только, – вспыхнула та.

– Да будет тебе скромничать, – ласково усмехнулась княжна. – Все мы знаем, что и петь, и играть ты мастерица. Уважь гостью.

Легли тонкие девичьи пальцы на струны позолоченные, полетели, заплясали на них, точно белые пёрышки. К их звону прибавился струящийся атласной ленточкой голосок, который пел о сосне высокой, что стоит на утёсе крутом, а внизу ива плачет, и не могут они встретиться друг с другом. На лицо заслушавшейся Вышеславы нашла тень задумчивости, и обликом она стала точно тихий вечер, в глубине которого догорала заря.

Когда песня смолкла, Свобода обратилась к гостье:

– Любо ли тебе слушать было?

– Сказала б, да боюсь речами своими смутить милую певицу, – ответила Вышеслава, не сводя серьёзно-ласкового взора с девушки.

А у той чуть ли не слёзы на глазах стояли.

– Будь уж честной госпожа, так и скажи, что дурно я спела, – проронила она.

– Ну что ты, голубка! – встрепенулась женщина-кошка.

Но девушка уже выскользнула из горницы и скрылась в своей светёлке. Свобода с улыбкой вздохнула:

– Застенчивая она у нас, госпожа.

– Что застенчива – это хорошо, – молвила Вышеслава. – Скромность её украшает лучше любых каменьев да золота.

Заказ её был готов через две седмицы. Придя за ним, Вышеслава принесла с собою и созревшее предложение руки и сердца.

– Ежели не смущает вас, дорогие родительницы, что вдова я, и что дочери у меня уж взрослые, и внучки есть, то осмелюсь я просить руки вашей Смородинки. Люба она мне, крепко запала в сердце: как увидала её – с тех пор день и ночь мысли мои о ней. В семью мою отдать вы её не бойтесь, никакой обиды ей там не будет, только уважение да любовь.

– А как дочери твои относятся к тому, что ты молодую супругу взять хочешь? – спросила Свобода.

– Им моё решение надобно чтить и уважать, – ответила Вышеслава. – Своими уж семьями живут, а мне кого холить, кого лелеять? Много ещё тепла в сердце, кому только вот отдать его? Впрочем, отказ ваш меня тоже не обидит. Коли вы иной судьбы для своей дочки ждёте, нежели счастьем для одинокой вдовы стать, я пойму.

Смилина со Свободой переглянулись. Мысль у них была одна и та же, и им не требовалось даже открывать рот, чтоб друг друга понять. Оружейница кивнула жене, чтоб та взяла слово.

– Сделаем так, госпожа, – предложила Свобода. – Подождём некоторое время. Дочка наша молода ещё – кто знает, что её ждёт впереди… Приходи следующей весной; поглядим, что будет.

– Пусть будет по воле вашей, – поклонилась гостья.

Когда она покинула дом, Смилина заметила жене:

– Подкосились у дочки ноженьки-то резвые. Я видела. Может, Вышеслава – и правда судьба её.

А тем временем дочурка их у того самого колодца, где Вышеславу встретила, с нею же прощалась. Стояли они и друг на друга смотрели: женщина-кошка – с нежностью, Смородинка – со слезами. Княжеская Старшая Сестра только пальцев девушки коснулась, сжав их легонько.

– Прости, милая, к груди тебя прижать не смею, – молвила вдова с вечерней, тихой лаской во взоре. – Потому как не невеста ты мне ещё.

– Хочу ею быть, – упрямо пролепетали уста Смородинки, а из глаз скатились чистые слезинки.

– Юная ты ещё, подождать надобно, – вздохнула Вышеслава. – А ну как ещё встретишь свою судьбу настоящую? А ежели поторопимся, что делать станешь? Жить со мною, постылою, и жалеть о счастье, что мимо тебя прошло?