Великая оружейница. Рождение Меча (СИ) - Инош Алана - Страница 56

– Хорошо, милая, не буду. – Ладони княжны ласково касались её щёк, взгляд окутывал тёплыми мурашками искренней заботы.

– Опять? – Свобода отделилась от ствола, выпрямилась. – Пусти меня.

– Прости, прости. – Изяслава, извиняясь, убрала руки, отступила. – Я просто тревожусь за тебя.

Все признаки указывали на то, что её маленькая «спасительная» ложь обернулась-таки правдой. Свобода испытала облегчение: не придётся изворачиваться и врать дальше. Она старалась возвращаться домой раньше супруги, и чаще всего это ей удавалось, но порой она всё-таки задерживалась, и тогда Смилина, подождав немного, шла за нею. Где бы они ни прочёсывали Белые горы в поисках Тиши, оружейница появлялась из прохода и манила жену к себе пальцем. Ей даже ничего не требовалось говорить: Свобода сама виновато и понуро брела к ней, помахав рукой Изяславе и отряду своих помощниц.

– До завтра, сестрицы.

– До завтра, госпожа, – отвечали кошки.

– Увидимся, Свобода, – улыбалась княжна.

Пару раз Смилина заставала их в неоднозначных положениях: один раз Свобода споткнулась, и Изяслава, помогая ей подняться, приобняла её за талию; во второй раз, в прохладный и ветреный день, княжна кутала Свободу в свой плащ, при этом нежно скользнув руками по её плечам. Смилина лишь хмурила брови, но её молчание зловеще звенело, зависая над головой Свободы грозным клинком. Улыбка совсем исчезла с посуровевшего лица оружейницы, и слова из неё приходилось тянуть едва ли не клещами. Бывало, за ужином Свобода что-нибудь рассказывала, а Смилина ела, уткнувшись взором в свою миску, и лишь пару раз хмыкала в ответ. Так ничего и не сказав, она ложилась в постель и сразу отворачивалась, даже не поцеловав жену. А Свобода, затаив вздох в груди и ком в горле, чувствовала себя без вины виноватой.

Заметив, что жена поглощает квашеную капусту и грибы в небывалых количествах, оружейница нарушила свою обычную молчаливость и спросила:

– Что это с тобою?

Свобода с робкой улыбкой ответила:

– Родная, дитятко у нас с тобой будет. Должно, третий месяц уж пошёл.

На лице Смилины не проступило радости, ничто не дрогнуло в нём, а глаза сурово сверлили взором Свободу, вливая в неё мертвящий холод зимнего неба.

– Дитятко? Моё ли? – только и проронила оружейница.

Обомлев, Свобода отшатнулась к стене. В ногах точно сухожилия безболезненно лопнули, суставы порвались, и она сползла на лавку, не сводя взгляда с грозного, каменного лица Смилины.

– Ты что же это, ладушка?.. – слетело с её неживых, разом пересохших и покрывшихся горечью губ. – Откуда ж сомнения такие у тебя?

– А то ты не знаешь. – Смилина вскинула подбородок, пронзая Свободу двумя ледяными кинжалами глаз. – Конечно, княжна-то тебе больше под стать. Не мне, простому ковалю, чета.

Она возвышалась над Свободой, как могучая сторожевая башня – огромная и безжалостная, разом ставшая холодной, чужой и страшной. Такою, должно быть, могли бы её видеть враги земли Белогорской на ратном поле… Отблеск ламп плясал на её черепе, отражался сполохами морозных узоров в очах – тоже чужих, бездонно-враждебных. Руки спокойно висели вдоль её тела. Один удар этого огромного кулака – даже не со всей силы, а так, вползамаха – и голова Свободы расколется, как тыква, о стену… Впрочем, сия мысль была напрасной: Смилина и не думала поднимать на Свободу руку, она даже не пошевелила и пальцем, но та, полумёртвая, прилипла к месту. Попробуй она сейчас встать – и ноги не снесли бы, подкосились.

– Лада… Ты что же… Решила, что я тебе неверна? – Слова мучительно исторгались, цепляясь в горле Свободы, как репьи. – Что я – с Изяславой?..

– А что, неправда разве? – Глаза Смилины не мигнули, всё так же вонзаясь лютой, стылой сталью.

– Нет… Нет, Смилинушка, нет!.. Как ты могла… Как тебе в голову пришло?..

Цепляясь за стену, Свобода кое-как поднялась. Попранное достоинство зашевелилось, зароптало, расправилось внутри жёстким остовом, заставляя поднять подбородок и встать не на полусогнутых ногах, а прямо. Неповинная голова долу не клонится, а в небо глядит. Теперь уже её глаза лучились морозной стужей – праведным негодованием.

– Да как тебе в голову пришло меня заподозрить в сём? – глухо, но чеканно выговорила Свобода затвердевшими, поджатыми губами. – Неповинна я перед тобою, Смилинушка, и честь мою такими домыслами не марай.

– Честь? – Чёрная бровь Смилины изогнулась пушистой кошачьей спинкой. – Думаешь, слепая я? Сколько раз видала, как вы с нею обнимаетесь! Ты уж меня совсем-то за дурочку не держи.

– Что ты там глазами видала, а что в уме своём наворотила, то мне не ведомо, – качая головой, отчеканила Свобода всё так же непоколебимо. – Ведомо мне лишь одно: не было ничего, в чём ты меня подозреваешь, и дитятко это – твоя кровинка. Такая же родная, как Владуша, Доброта да Земята с Яруткою.

Заледеневший взор Смилины моргнул, непреклонно сжатые губы горько покривились. Голос прозвучал с надломленной, усталой хрипотцой.

– Да отпущу я тебя к ней, коли люба она тебе. Мучить около себя не стану, как твой неродной батюшка – твою матушку. Я ж знаю, ты – пташка вольная, не зря ж тебя Свободой зовут. Крылышки твои ломать и подрезать у меня рука не подымется, потому как люблю тебя больше жизни. Коль опостылела я тебе – что ж, лети на волю.

Жёсткий остов негодования рассыпался тысячами тёплых слезинок, которые заструились по щекам Свободы.

– Смилинушка… Как ты можешь думать, что опостылела мне? Ты – радость моя, свет мой, опора моя! Ты – дом моей души… Без тебя она – бесприютная изгнанница. Ты – кровь в моих жилах: вытечет она – и я умру. Ты – моё дыхание: без тебя затихнет моя грудь. Ты – моё сердце: без тебя остановится жизнь моя.

С каждым горячим словом-слезой пространство меж ними сокращалось, унизанная кольцами рука Свободы с дрожащими пальцами приближалась к лицу Смилины, застывшему маской усталой горечи. Ладонь легла на щёку оружейницы. Смилина не оттолкнула Свободу, но и не обняла, только смотрела печально.

– Не нужна мне воля: с тобой свободна я. Привольно мне в руках твоих! Как могу я так жестоко, так неблагодарно поступить, плюнув в эти руки изменой? Даже сама мысль, что ты это допускаешь, убивает меня, леденит кровь в моих жилах. Ведь мы же посадили яблоню, помнишь? Пойдём со мною, посмотри на неё!

И, сверкая слезинками, Свобода бросилась в сад. Там, озарённая последними закатными лучами, стояла та самая яблоня, которую они сажали вместе – тогда Свобода носила под сердцем Владушу. Широко раскинулось дерево, шелестя могучей кроной и алея наливающимися плодами – уже в зрелых своих годах, но не дряхлое. Много было в нём силы: прошло оно свой жизненный путь едва ли на треть. Обняв шероховатый, начавший морщиниться и шелушиться ствол, Свобода подняла полные слёз глаза к кроне, сквозь которую струился покой вечерней зари. Духовитые, пахнущие щемящей сладостью яблоки нежились среди листвы, зеленовато-жёлтые с розовым бочком и белой, хрусткой, брызжущей соком мякотью. Совсем скоро предстояло снимать урожай, но кому он был теперь нужен, если Смилина больше не верила в любовь своей ягодки?

– Посмотри на неё, лада, – проговорила Свобода, гладя ладонями кору яблони. – Она прекрасная, зрелая, как наша с тобою любовь. С моей стороны эта любовь никогда не осквернялась изменой. И ежели я говорю неправду, пускай с неё опадут все листья и плоды, а сама она засохнет! – И, вперив застывший, скованный душевным потрясением взор куда-то в пустоту перед собою, Свобода повторила трижды, и её слова отдавались шелестящим печальным эхом: – Пусть будет по слову моему! Пусть будет по слову моему! Пусть будет по слову моему…

Ни одного листка не упало с веток, ни одно яблоко не сорвалось. Сад замер, словно бы внимая эху этих горьких слов, а Свобода стояла, склонив голову к стволу и прильнув к нему грудью. Смилина, чуть слышно вздохнув, повернулась и тихо ушла в дом.

Когда оцепеневший взгляд Свободы ожил и обвёл всё вокруг, Смилины уже не было. Рыдание взрезало грудь изнутри острым мечом, а в низ живота вдруг когтистой лапой впилась боль. Свобода ахнула и скрючилась в три погибели, цепляясь за яблоню. Злой, безжалостный кинжал этой боли проворачивался внутри, стремясь своим жалом выпить крошечную жизнь. Оседая на землю, Свобода царапала ногтями кору и беззвучно выла раскрытым ртом. По ногам текло что-то тёплое, густое и липкое… Сунув руку под одежду, наружу она вынула окрашенную яркой, блестящей кровью ладонь.