Час Пик - Иванов Всеволод - Страница 45

Выбежала на дорогу, проголосовала, машину остановила…

— Вон, за той синей иномаркой — быстро!

Водитель недоуменно посмотрел на странную пассажирку, обсыпанную снегом.

— –А там кто?

— г* Друг мой… Я ему должна кое–что передать! Сказать должна!

— А куда он едет?

— Не знаю…

— Так и будем по Москве кататься?

— Да, за ним, за ним, быстрей!

— Ну, быстрей так быстрей.

Водитель назвал сумму, от которой Она едва в обморок не свалилась: почти вся её зарплата!

Но разве теперь можно думать о таких мелочах, как деньги, тут ведь действительно судьба её решается, и теперь, теперь надо догнать, догнать надо его, во что бы то ни стало догнать, и признаться.

Точно — он ведь не расслышал, не мог он на таком ветру расслышать, но ведь надо, надо ему во всем признаться, ведь она все это время жила этим и ради этого, ведь не может она вернуться в свой райцентр Z. просто так!

Приехали скоро — ни пробок не было, ни заторов на дорогах.

Остановилась иномарка во дворе дома, вышел из нее он, а Она — следом.

Уже набрала воздуха в легкие, чтобы крикнуть: «Я! Вас! Лю!…»

И видит: подходит он к подъезду, а из него женщина выходит — миловидная, черненькая, с короткой стрижкой, тоже без шапки, вся хрупкая такая, и целует его. А он — её!!!

Перед глазами поплыли огромные фиолетовые пятна, больше того самого барабана из «Поля чудес», во сто крат больше…

Да, такая женщина не может быть сестрой, не может быть родственницей…

Ясно — жена.

Боже, Боже, Боже….

Это был удар, цунами, обвал, катастрофа — точно землетрясение, семь баллов по шкале Рихтера, как в Японии.

Вернулась из Москвы — и сразу же с горячкой слегла. Сумела только до телефона доползти, номер набрать:

— Приезжай…

И голос — страшный, скрипучий, надтреснутый, першит в горле, сама свой голос не узнает…

Лучшая Подруга приехала, температуру измерила, 39.8, рецепты выписала, и сама в аптеку за лекарствами сбегала.

Чаем отпоила, лекарств дала.

— Ну, легче?

— Да–а–а…

— Ты что — в Москву ездила?

— Ездила… — эхом ответила Она.

— Видела?

— Видела…

— Призналась?

— Да женат он, — вздохнула Она и горько–горько расплакалась.

Несмотря на весь драматизм момента, Лучшая Подруга не смогла сдержать укора:

— Дура ты, дура… Да разве такие мужики бывают свободные? Ты ведь сама об этом догадывалась, сама знала… Что же ты со свиным своим рылом да в калашный ряд?

Да.

Догадывалась.

И знала, наверное… Но конечно же, знала! Но — все равно: она не могла ожидать от него такого коварства, такого низкого коварства, такого вероломства…

Болела долго: почти месяц. Спасибо Лучшей друге — больничный взялась оформлять, в поликлинику не надо бегать.

Уже почти выздоровела, и тут — танкист пришел, попрощаться пред отправкой на войну.

Лицо черное–черное, будто бы в мазуте, и перегаром несет.

Знать, нелегко сборы в театр военных действий ему даются!

Сел.

Повздыхал сочувствующе.

— Ну, как ты?

— Да так…

— Болеешь все?

— Уже нет…

— Горло болит?

— Немножко…

— Хочешь–подлечу тебя?

Она — вяло:

— Как?

— Ну, как в армии все болезни лечат? Спиртом, конечно, — произнес танкист и полез за флягой.

— Да нет, не надо…

— Десять граммов…

— Да не надо.

— Ну, как хочешь: мне больше достанется…

Спрятал флягу, посмотрел понимающе — стало быть, обо всем уже знает. Подруга Лучшая, наверное, растрепалась. А–а–а, теперь все равно.

Чтобы не заводить разговор о нем, перехватила инициативу:

— Ну, когда вас там отправляют?

— Вроде бы завтра…

— Боишься?

— He–а. А чего их бояться? Я только одного вот никак понять не могу: там ведь говорят, что горстка каких–то бандитов, уголовников воюет… Почему тогда против них танки посылают?

У танкиста было такое выражение лица, словно он хотел о чем–то попросить, что–то сказать, но никак не мог этого сделать — боялся, наверное…

— Ну, что там у тебя?

Танкист полез в сумку, достал какой–то сверток.

— Вот что: пусть это у тебя побудет…

— А что там?

Развернул: батюшки, пистолет! Настоящий, черный, тяжелый… И маслом оружейным пахнет.

— Откуда?

Да вот, когда в Германии служил, купил по дешевке…

— А почему у себя оставить не можешь?

Да ведь если с обыском придут, все перероют и обязательно найдут.

— С обыском?

— Ну да… Времена такие, что всего бояться надо. За свою жизнь — бояться, за будущее–бояться…

— А зачем он тебе?

Улыбнулся.

— Ну, я ведь говорю: времена такие. Слухи ходят, что скоро война опять начнется. Ну, как в 1993 году, осенью, когда по Белому Дому из танков палили — помнишь?'

— Да…

— Только теперь мы в другую сторону палить будем. Развели, понимаешь бардак в стране, хозяина настоящего нет, козлы эти всем заправляют. Армию до ничтожества низвели. Все, больше у них на поводу не пойдем, хватит. Теперь — до последнего!

— А пистолет?

— Ну, может, и пострелять придется… Да бери, бери, не стрельнет, не бось…

Взяла, посмотрела, повертела в руках — тяжелый такой, страшный…

— А пользоваться им вот как надо…

Объяснил, как обойма достается, как затвор передергивается, для чего предохранитель…

— Если пострелять захочешь, в городе еще не стрнляй — рано. Иди в лес куда–нибудь, по птичкам…

— А если у меня найдут?

— Не найдут.

— Почему?

— А кто искать будет? Кто догадается? Так я ведь тебе его и не насовсем отдаю, так, пока не вернусь… Если вернусь, конечно, бери, бери… Ауфидерзейн!

Уехал танкист священный долг исполнять, отстаивать рубежи Отечества, и у Лучшей Подруги сразу же времени больше стало — теперь и звонить ей не надо, сама приходит…

Пришла, посидела, чаю попила, о здоровье болящей справилась.

Разговор — вялый, тяжелый, хочется о нем поговорить, а боязно.

— Ну, как там твой?

— Ой, я так за него боюсь! По телевизору показывают, эти чеченцы такие кровожадные! Что они с пленными нашими, с русскими парнями вытворяют: за ноги вешают, за руки, — Лучшая Подруга понизила голос до шепота, — говорят, что даже половые органы отрезают… Я так за своего боюсь… Ну, а у тебя что?

Вздохнула.

–— По–прежнему…

— Любишь его?

–— Конечно…

И тут Лучшая Подруга нанесла ей удар, последний удар, который и решил все.

Сознательно или неосознанно? У женщин это почти одно и то же — что касается удара близкому человеку:

— Да, чуть не забыла, я ведь тебе газетку принесла… — и полезла в сумочку.

— Что за газетка?

Протянула.

Развернула Она газетку — о Боже! Белоснежная кухня, он сидит, красивый такой, импозантный, а в ногах у него — та самая, черненькая, хрупкая, с короткой стрижкой, без шапки, короче, та, которую она во дворе видела…

И подпись внизу:

Боже, Боже, дай силы все это пережить!

Сунула газетку под подушку, дождалась, пока Лучшая Подруга наконец–то свалит, развернула трясущими, лихорадочными руками: