Как прое*** всё - Иванов Дмитрий - Страница 22

Я тоже не любил тогда Льва Николаевича. Потому же, почему его не любил Бунин. За то, что Толстой – позер. Нет, спору нет, он – прекрасный хозяйственник, рачительный крепостник. Но писатель? Это что-то другое. Писатель – форма страдательная. А Толстой страдал, но чем? Хуйней. Вот Пушкин – страдал. Нет, Пушкин, конечно, тоже страдал хуйней, ведь тот, кто не страдает хуйней, вообще не может стать поэтом. Но Пушкин страдал хуйней редко, на балах, а чаще всего страдал по делу. За любовь, за совесть, за то, что все вот так вот. Это настоящие страдания, без пизды, без бронежилета. Вот почему я говорю, что Пушкин – страдал. И Гоголь. И Маяковский страдал, что бы ни говорил Бунин. И Бунин страдал, хоть и в Париже. А Толстой очень хотел страдать, потому что понимал: великий, а тем более русский писатель обязательно должен страдать. И он очень старался, но – нет. Не получалось. Получалось только страдать хуйней. Хуйня это была очень опасная – проповедничество. Ничего нет хуже проповедничества – даже благотворительность. Толстой думал, что если у тебя выросла борода приятного белого цвета, можно взять палку в иссохшую клешню и пойти по миру проповедовать. Но борода еще не делает козла мудрецом. И потом, это же наглое позерство – автостопом проповедовать. Любой бомж на этом основании мог бы проповедовать, да и по части самоистязания и аскезы встречаются в московском метро бомжи, которые серьез ную фору могут дать Толстому.

Стасик Усиевич не разделял моего мнения о Толстом и все время спрашивал, почему же тогда все считают его великим.

– Все дураки, один ты такой умный? – спрашивал Стасик.

Я возражал Усиевичу просто: нет, наоборот. Я дурак, это все вокруг умные. Все, наоборот, попадают под влияние Толстого, потому что умные. А умные впечатлительны. Они берут в руки книжку: о, какая толстая книга, не может быть, чтобы такая толстая – и полная хуйня. А ну-ка, почитаем. О, какие искания! О, глубоко! Смотрят на обложку, кто же такие искания наложил таким толстым слоем? О, Толстой! О! И пошло, и поехало.

А там же нет ничего. Толстой – это сплошные дворянские селфи. Сцена с Наполеоном и Болконским в этом плане наиболее показательна. Не секрет, в России во времена Толстого дворяне были увлечены всем французским – шампанскими винами и Наполеоном Бонапартом. Любовь к шампанским винам я еще кое-как приемлю, хотя шампанское, как все французское, – это много пены и мало толку. А вот любовь к Наполеону – откуда она взялась?

Разберем же, читатель, личность Наполеона Бонапарта. Пора.

Коротышка

Наполеон был коротышкой. Он понимал, что шансов обратить на себя внимание телочек у него ноль. Потому что он жил во времена рослых красавцев. Кому мог понравиться коротышка? Никому. Но Наполеон был амбициозным. Коротышки амбициозны. Ленин был коротышка. Это только в бронзе его потом делали с фигурой порноактера. Но гляньте на его ухоженную мумию. Она коротенькая. Гитлер был коротышкой. Сталин тоже. Все тираны – амбициозные коротышки. Они не могли завоевать любовь женщин обычным способом. Ну какая телочка поведется на Ленина? Маленький, лысенький, картавит, все время с книжкой в руках, брата повесили. Ну и кому такой нужен? Или Сталин? Маленький, рыженький, рябенький, говорит медленно, тормоз потому что, ну и как ему выделиться на фоне красивых, вечно поющих грузин? Никак. Ну а Гитлер – тут и говорить не о чем, взгляд загнанный, тощий, на торчка похож, ну и какая немка такого полюбит, если рядом полно высоких голубоглазых блондинов?

И коротышки придумывали необычные способы понравиться телочкам. Как правило, самый действенный всегда был связан с насилием. Опять же, с необычным насилием. Чтобы кровь рекой, чтобы вода в реке стала красной – вот что надо, чтобы телочки обратили внимание. Потому что телочки любят насилие. Оно их возбуждает. Каждая телочка тайно мечтает, чтобы ее хоть раз изнасиловали. Конечно, телочка обычно мечтает, чтобы изнасиловали ее не в будний день на помойке, а в избранный ею момент, в Новый год, красивый мальчик на куче розовых подушек, а сама она чтоб была в босоножках на шпильках. Но, конечно, не всегда все проходит так гладко. В этих случаях, недовольная тем, как все прошло, телочка бежит к мусорам – строчить заявление.

Древние коротышки поступали просто: они на глазах возлюбленной мочили рабов пачками. Возлюбленная смотрела и говорила: шоу понравилось, костюмы хорошие, я твоя, на.

В XIX веке, когда жил Наполеон, так уже было не принято. Поэтому он стал полководцем, чтобы мочить людей под предлогом войны. Пока красавцы играли в картишки, Наполеон сидел над картой. Скоро он хорошо знал каждое поле в Европе и придумывал хитроумные планы сражений. Стал побеждать, и француженки, пахнущие печеньем, повалили в его походную палатку, как комарики на фонарик.

Интересно заметить, что у всех амбициозных коротышек усыхала клешня. У Гитлера была сухой одна клешня. У Сталина – тоже. Он поэтому ее и совал за шинель. Подражал другому коротышке – Наполеону. Все коротышки соревнуются друг с другом. Гитлер с сухой клешней, когда отымел всю Европу, пошел на другого коротышку с сухой клешней – Сталина. Большая ошибка. Немцы не умеют спать, подложив под голову седло. Им, чтобы спать, нужна подушка и томик Канта под ней. А русским – седло, и пиздец. Губит коротышек самонадеянность. Не пошел бы Гитлер на русских – еще долго бы Европу имел, ведь это не трудно. Полный просёр наступает у коротышки, потому что он не умеет вовремя остановиться.

Поскольку я употребил термин «полный просёр», а ранее я говорил, что полный просёр – это геройская тема, у читателя может возникнуть вопрос. Были ли амбициозные коротышки героями? Гитлер, Сталин, Бонапарт – были ли они героями?

Сложный вопрос. Сразу ответить «нет» было бы не совсем честно. Потому что пороть Европу – не рядовая движуха, не каждому по плечу. Но сказать «да» – значило бы поставить в один ряд Гитлера и Ван Гога, Сталина и Пушкина, Наполеона и Вийона. Что не могу позволить категорически – ни себе, никому. Следует объяснить свою позицию читателю. Объясню. Есть один, самый главный признак у героев, по которому их можно отличить от маньяков. Признак этот, так уж совпало, тоже связан с насилием. Истинный герой, и я на этом настаиваю, тоже порой привлекает внимание телочек, используя насилие, и порой даже в извращенной форме. Но это насилие над собой. Людей ему жалко. А себя – нет. А коротышкам, наоборот, себя жалко, а людей – нет. Гитлер, правда, по концовке покончил с собой, так считается, но я думаю, это пиар, съебался он с Борманом в Южную Америку и там много лет болел за сборную Аргентины, но даже если он и шмальнул-таки себе в башню, это не по-пацански, и это не считается. Роднит всех упомянутых маньяков-коротышек не то, что они герои, ни хуя они не герои. Роднит их только то, что у них усыхала от злости клешня. Но калека – еще не значит герой.

Вот на что хотелось обратить еще раз внимание читателя.

Просрал болконского

Толстой не был коротышкой. Это был рослый крепостник. Рука у него иссохла, потому что, когда просыпался, тут же начинал строчить. Но строчил он не косяки, а романы.

Теперь вернемся к сцене, которую Стасик Усиевич собирался читать при поступлении в актерское училище. Итак, Наполеон на поле брани обнаружил Болконского, который был прекрасен, потому что был с флагом. И вот, подходит коротышка Бонапарт, видит – лежит Болконский с флагом. И Бонапарт говорит: «Этот не выживет, слишком желчный». Коротышки всегда так говорят о героях. Свысока. Потому что коротышка стоит, а герой лежит. Да, герои часто желчные. Потому что они не могут спокойно смотреть на все это. А коротышки – могут. Спокойно смотреть, как смешались в кучу кони, люди, и ядрам пролетать мешает, нет, не куча – гора кровавых тел. Они не только могут, они любят на это смотреть. Так и случилось, Бонапарт как в воду глядел. Болконский вскоре умер. А Толстой, как он об этом заявлял, плакал, когда умер Болконский. Но, позвольте, хочется спросить: что значит – умер? Он не умер. Он был не старый. Толстой сам его убил. Своей усохшей клешней взял и замочил Болконского. Которого так любил якобы. Но почему? Да потому, что Болконский был героем. Он был живым. Толстой жаловался даже: вот как поведет себя в следующей сцене Пьер Безухов – он, граф, всегда знает заранее. А вот как поведет себя Болконский – он, граф, не знает заранее. Болконский его не слушается. А с чего, хочется спросить, стал бы Болконский Толстого слушаться? Пьер – понятно, слушался, он был Толстым с себя, нежного, списан. Конечно, он слушался. А Болконский был героем. С чего он вдруг станет слушаться? Только с того, что этот назойливый бородач его выдумал? Но это еще не повод. Буратино и тот не слушался папу Карло. И только выиграл от этого, и круто поднялся, как известно.