Завещание ворона - Вересов Дмитрий - Страница 45

— Дитя, дитя, дитя... Да будь товар чистый, ты давно бы выставила его на Сотби, а не моталась бы по свету и не втюхивала старым проходимцам вроде меня... Между прочим, вы что, так и перлись через все границы с этой штуковиной?

— Зачем? Она приехала самостоятельно, причем в такое место, где никому и в голову не придет искать ее... Кстати, кое-кто только что похвалялся, будто может изготовить любой документ? Хотя бы это сделаешь для меня? В долгу не останусь...

— Их виль... Простите, кто-нибудь говорит по-английски?

Розовый немчик в будочке у турникета оторвал взгляд от Умберто Эко в бумажной обложке и, увидев, что девчонка прехорошенькая, расплылся в улыбке.

— К вашим услугам, мисс.

— Добрый день! Понимаете, у меня возникла проблема...

Должно быть, обрадовавшись, что наконец-то может поведать кому-то о своем затруднении, девушка говорила быстро, взволнованно, сбивчиво. Юный вахтер понимал далеко не все, но не перебивал, откровенно любуясь иностранкой. Даже многочисленные африканские косички, обычно нелепые на европейских головках, удивительным образом гармонировали с большими, как у серны, миндалевидными карими глазами, придавая незнакомке вид экзотический и таинственно-манящий.

— Так к кому я могу обратиться? — закончила она вопросом.

Вахтер растерянно заморгал.

— Альзо, фройляйн... Ой, извините... То есть, к нам по ошибке попали ваши вещи? Я правильно понял?

— Да. Я приехала на Берлинский конкурс фольклорных ансамблей, но в лондонском офисе что-то напутали и вместо «Дойче Опер» переслали весь мой реквизит в «Штаат-Опер»...

— Неудивительно, такая путаница здесь происходит все время. Стены давно уже нет, а наш Берлин до сих пор — два города в одном. Два международных аэропорта, две центральных улицы, две городских ратуши, два университета, две национальных оперы. Мы, на Унтер-ден-Линден, то есть, на Востоке, а «Дойче Опер» в Шарлоттенбурге, это Запад...

— И там мне послезавтра выступать. А не в чем... Так вы поможете мне разыскать мои вещи?

— Почтовыми отправлениями у нас занимается экспедиторский отдел. На чье имя была посылка?

— На мое.

Она протянула вахтеру раскрытый паспорт с американским орлом.

— Энн... А я Дитер Хофбауэр, очень приятно... Момент... — Вахтер набрал трехзначный номер, пролаял в трубку что-то вроде «хенде хох», произнес длинную немецкую фразу с вопросительным завышением на конце, выслушал короткий ответ и, сказав «данке», повесил трубку. — Вы бы присели, Энн. Они просмотрят все документы и перезвонят.

— Спасибо, я постою.

Она занялась изучением развешенных по стенам фотографий и афиш, глянула на доску, пестревшую многоцветными объявлениями. Обернулась на телефонный звонок. Вахтер молча слушал, при этом невесело кивал, закончив разговор, обратился к ней.

— К сожалению, на ваше имя ничего не поступало.

— А это не могло как-нибудь пройти мимо них? Ведь на коробке наверняка было написано «конкурс», и она могла сразу попасть к устроителям какого-нибудь конкурса, минуя администрацию оперы. Вот смотрите, — она показала на большой плакат, изображавший поющего юношу во фраке и девушку в пышном белом платье. — Финал конкурса молодых вокалистов имени Ольги Баренцевой. Может быть, есть смысл обратиться к кому-нибудь, кто занимается этим конкурсом... Ну, Дитер, милый, я вас очень прошу, это так важно для меня...

Она едва сдерживала слезы.

— Да, Энн, я попробую...

Следующие пять минут казались вечностью. Но и они истекли.

Вахтер положил трубку и обратил к ней сияющий взор.

— Ну вот, похоже, ваши вещи отыскались. Третий этаж, кабинет двадцать восемь, господин фон Тресков. Там на двери такой же плакат, так что не ошибетесь...

Господин фон Тресков, во внешности которого и впрямь наличествовало что-то рыбье, был корректен, но по-немецки педантичен. Не угодно ли юной леди предъявить документ, подтверждающий, что она в действительности является тем лицом, за которое себя выдает? Паспорт? Зер гут! Программа фольклорного конкурса в «Дойче-Опер»? Так-так... Ах, американо-ямайский коллектив «Кул Тафари»? Зер гут! Данке шён, юная леди, прошу на месте проверить содержимое, после чего оставить расписку, что передано в целости и сохранности... Да, разумеется, можно по-английски...

Энн сняла оберточный пластик, сорвала бумажную обертку с фанерного ящичка, размером с большой художественный альбом, выдвинула крышку и высыпала содержимое на стол. Она брала в руки каждый предмет по очереди и укладывала обратно в ящик. Два веера. Кожаный амулет на ниточке. Пять бисерных фенечек на руки, и одна, пошире и подлиннее, на шею. Красно-желто-зеленая тюбетейка, той же гаммы шаль и тонкие шаровары. Набор металлических украшений, блестящих, как новая консервная банка, — перстеньки, ручные и ножные браслеты, корона, чешуйчатый поясок...

— Все на месте...

Господин фон Тресков поднял руку, призывая ее подождать — он начал важный телефонный разговор.

Должно быть, он не только родился в Восточной, еще недавно социалистической Германии, но и обучался где-нибудь в Москве. Во всяком случае, по-русски он говорил довольно чисто, лишь интонации выдавали в нем немца.

— О, господин Баренцев, какая честь... Да, господин Баренцев, мы все с волнением ждем... О да, Ольгу Владимировну мы разместили в лучшем номере отеля «Хилтон»... Да, мы предлагали, но ваша матушка предпочла «Хилтон», поскольку это совсем рядом с оперой... Ах, так? О, мы несказанно счастливы, ваше присутствие, несомненно... Буду счастлив лично... Да, и небольшой банкет после концерта. Министр культуры, бургомистр, несколько депутатов, выдающиеся деятели культуры, почетные гости... Да-да, и позвольте заверить вас, что если бы не ваше щедрое участие...

Фон Тресков положил трубку, обтер пот с раскрасневшегося лица, тихо выдохнул:

— Шайзе!

Это слово Энн знала прекрасно.

— Что-то случилось, господин фон Тресков? — участливо спросила она.

— Ничего... Трудно разговаривать с очень богатыми... Итак, юная леди, все на месте?

— Да, благодарю вас. Вы меня просто спасли.

— Пустое. Бумага на столе. Пишите расписку...

Пустив в ход все свое обаяние, Энн напоследок выпросила у администратора пригласительный билет на заключительный концерт финалистов.

— Остановите здесь, — распорядился Нил и сверился со светящимися часами на приборной доске. — Сорок минут. С избытком. Вы все запомнили, Том?

— Да, босс, — отозвался мощный охранник, которого Баренцев переманил-таки из ФБР после инцидента в Мэриленде. — В двадцать пятнадцать я появляюсь в холле «Хилтона» с чрезвычайно озабоченным видом и передаю срочный пакет для мистера Баррена. После чего мы отбываем на Николас-Зее...

По знаку хозяина Том вышел из машины и открыл заднюю дверь.

Нил вышел, с удовольствием вдохнул свежий вечерний воздух.

— Все, пока свободны. Вон в том расцвеченном магазинчике подают неплохой горячий шоколад.

— Но, босс, я должен довести вас хотя бы до входа в отель.

— Том, это не Москва. Это Берлин. Здесь стреляют только в специально отведенных местах.

Не дожидаясь ответа, Нил двинулся наискосок через Жандармен-маркт.

Он любил этот город. Откуда бы он ни прилетал, ни приезжал сюда, всякий раз чувство было такое, будто с непогоды возвращался в теплый дом и облачался в любимый, перенявший все контуры тела халат. Чувство родины? Тогда почему оно дремало в Париже, где прожито столько лет, и сменялось на нечто противоположное, когда Нилу приходилось изредка заглядывать на фактическую, анкетную родину? Даже немецкий язык, который, в отличие от английского и французского, Нил не изучал ни в школе, ни в университете, покорился ему быстро и безболезненно, словно вынутый из неглубокой подкорки. Уж не дедовская ли немецкая кровь была тому причиной?

Возле старинной церкви, построенной когда-то беглыми французскими гугенотами, он замедлил шаг. До слуха явственно донеслось: