Z – значит Захария - О'Брайен Роберт К. - Страница 21

Я присела на переднюю скамью, там, где посветлей, и с полчаса читала Библию и молилась за мистера Лумиса. Просила, чтобы он дожил до утра, на большее я не осмеливалась.

Даже если он, возможно, и убийца, я не хочу, чтобы он умер.

Глава 12

5 июня, утро

Он дожил до утра.

Один раз я уже почти было уверилась, что мой пациент умер. Я спала на диване в гостиной, и за всю ночь из комнаты больного не донеслось ни звука. Собственно, я даже и не спала, а так — задрёмывала по временам, а в промежутках ходила справиться, как там мистер Лумис. Часа в два ночи я опять наведалась к нему, прислушалась к дыханию — и не услышала его! Я перепугалась так, что у самой сердце едва не остановилось. Помолившись, я подошла поближе и, слава Богу, с расстояния примерно в один фут от его кровати расслышала, что он дышит, только еле-еле различимо, неглубоко и быстро. Все остальные разы было то же самое; и всё же он не переставал дышать. Я всё время поддерживала огонь в камине и каждый час меняла в грелке воду и подкладывала её в ноги больному. Они ужасно холодные, уверена — кровь в них не поступает.

Наконец настало утро. Я приготовила себе лёгкий завтрак, сварила кофе; хотя аппетит отсутствовал напрочь, поесть было необходимо. Сходила также подоила корову; если я и впредь буду пренебрегать доением, боюсь, она скоро совсем потеряет молоко, тем более что телёнок уже полностью перешёл на травяной корм. Когда я вернулась, в комнате уже было светло. Я взглянула на больного: он был бледен, как мертвец. Температуру измерять не стала, зато посчитала частоту дыхания. Он делал почти пятьдесят вздохов в минуту; из школьного курса мне помнилось, что нормальный ритм — около шестнадцати. Прикоснувшись к губам своего пациента, вспухшим, серым и растрескавшимся, я обнаружила, что они сухи, как песок в пустыне. Взяв чистую тряпочку, я намочила её уголок в воде, потом приложила его к губам мистера Лумиса и осторожно сжала мокрую ткань пальцами, чтобы капелька стекла ему в рот. Напоить его из стакана я не решалась: он мог бы подавиться и задохнуться. Обмыла его лицо, липкое от ледяного пота.

После этого я покормила Фаро и снова отправилась в церковь. На этот раз я понимала, что делаю это только ради себя самой. Я была в таком состоянии, что не могла трезво соображать; мне было нехорошо, голова кружилась, — отчасти, должно быть, потому, что я практически не спала несколько ночей. Но что толку сидеть дома у больного над душой? Он либо умрёт, либо выживет. Буду я при этом присутствовать или не буду — какая разница?

И всё же мне не давали покоя мысли не только о том, выживет мистер Лумис или нет, но и о том, что же произошло в лаборатории — вернее, что я слышала о случившемся в лаборатории, ведь так оно и было — я словно прослушала аудиозапись. Именно по этой причине мне необходимо было обрести ясность рассудка.

Фаро умял свой завтрак и догнал меня на дороге. Мы вошли в церковь вместе, и тут я сообразила, что забыла Библию дома. Я уже подумала было сходить за ней, как вдруг пёс сделал стойку, а потом начал дюйм за дюймом продвигаться к алтарю. Я ничего там не видела, и оттого меня вдруг пробрало жутью: кругом тишина, никого, и пёс, как мне показалось, охотится на некоего духа. Или на ангела.

Я велела ему лечь и лежать тихо, а сама с опаской пошла вперёд. И вот тогда я увидела нечто маленькое, чёрное, взъерошенное — это был воронёнок, ещё совсем птенец, не больше воробья; сквозь пух только-только начали пробиваться пёрышки — зачатки крыльев и хвоста. По мере того, как я приближалась, птенец отпрыгивал подальше, но взлететь он, ясное дело, не мог. Откуда он здесь? Как попал внутрь церкви? Я взглянула вверх: над моей головой зияло квадратное отверстие, над которым возвышалась колоколенка, вернее, просто башенка с куполом. Под верхом башенки был сооружена деревянная рама из прибитых крест-накрест крепких досок — на них должны были подвесить колокол, но до этого так дело и не дошло. Вот там, под самым краем крыши, торчало какое-то нелепое сооружение из всякой всячины: палочек, листиков, соломы... Гнездо. Пара ворон построила там себе гнездо, и один из птенцов выпал.

Я наблюдала за воронёнком, а он следил за мной своими живыми чёрными глазками. Я придвинулась ещё на шаг — он отпрыгнул, и так до тех пор, пока он не упёрся в стенку за алтарём. Бежать дальше было некуда, и воронёнок притих.

Само собой, я находила птенцов и раньше. Со всеми нами такое случалось; отец объяснил, что лучше всего просто оставлять их там, где нашли, потому что птицы-родители, скорее всего, наблюдают с дерева поблизости, и если мы не станем вмешиваться, им не составит труда спасти своё дитя. Отец был прав. Я сама видела, как они это делают. Но на этот раз всё было немного иначе: вряд ли взрослые вороны слетят с верхотуры вниз, в церковь; да им и в голову не придёт, что их птенец упал внутрь, на церковный пол.

Поэтому я подобрала воронёнка и понесла наружу, бережно держа в обеих ладонях. Он не сопротивлялся, доверчиво сидя у меня в руках. Мне захотелось забрать его с собой, но тут я сообразила, что у меня и без воронёнка дел по горло.

Оказавшись снаружи, я услышала хриплое карканье и подняла голову: там, вверху, кружились две большие вороны. Одна присела отдохнуть на колокольне — значит, поняла я, это и есть родители моего птенца. Они, конечно, видят, что он у меня в ладонях. Я посадила крошку-воронёнка на травку — уж здесь-то они точно найдут его — и отошла на несколько шагов по дороге, позвав за собой Фаро (пёс заинтересованно следил за всей процедурой). Птицы-родители немедленно устремились к своему дитяти. Я никогда не слышала, чтобы вороны селились на церковных колокольнях, но, должно быть, их повадки изменились, когда рядом больше не было других птиц.

По дороге домой я размышляла о том, что это, возможно, хороший знак. Я немножко суеверна и всегда считала, что птицы приносят удачу; бывает, я просыпаюсь утром и выглядываю в окно, и если первое, что я вижу — птица, особенно когда она близко и смотрит в мою сторону — то для меня это предвестие того, что сегодня непременно случится что-то хорошее. Думаю, это потому, что когда я была ещё совсем маленькой, лет четырёх, и впервые услышала о молитвах, мне сказали, что они улетают в небеса. Поэтому молитвы представлялись мне птичками, которые, трепеща крылышками, летят ввысь; и когда мне случалось, помолившись, увидеть летящую птицу, я думала: вон летит моя молитва.

Хотя, конечно, на этот раз птица-молитва не взлетела вверх, как положено, а упала вниз, но всё равно — идя домой, я приободрилась, и это несмотря на то, что мне вдруг пришло в голову, что я, вообще-то, забыла помолиться.

Вечер

Мой пациент в прежнем состоянии. Я не могу понять, почему он всё ещё жив. Я не отваживаюсь дотронуться до него; так и кажется, что любое, самое крохотное беспокойство, даже просто слишком громкий звук могут оборвать нить его жизни. Поэтому я так и не поменяла ему простыню, хоть он её и испачкал.

Вернувшись из церкви, я тихонечко поговорила с больным, рассказала, где была. Он не проснулся, даже веки не дрогнули. И всё же у меня возникло чувство, что он меня слышал, пусть и в бессознательном состоянии; и для него благо знать, что рядом кто-то есть.

Собственно, я настолько прониклась уверенностью в этом, что решилась негромко почитать ему, сидя в кресле у его кровати, чтобы он чувствовал моё присутствие. Сначала я подумала о Библии, но потом решила, что поэзия, наверно, подходит лучше; поэтому принесла из своей спальни сборник стихов и прочла «Элегию, написанную на деревенском кладбище» Грэя[13]. Грустное стихотворение, но оно мне нравится. Внезапно я осознала, что в нём говорится о смерти, но ведь мой пациент наверняка не воспринимает смысла слов; я надеялась лишь, что он хотя бы слышит мой голос.

Опять-таки, не могу сказать, ради кого же я это делала. Чтение стихов, несомненно, оказало на меня успокаивающее и умиротворяющее действие. Думаю, позже я поиграю на пианино — что-нибудь тихое, на левой педали. Пианино ведь тут же, рядом, в соседней комнате, а мистеру Лумису нравилось, когда я играла для него раньше.