На край света (трилогия) - Голдинг Уильям - Страница 11

Но оставим на время Зенобию и обратим внимание на ее отца и на господина, что сидит напротив него, и которого я заметил, когда он вскочил на ноги. Его пронзительный голос перекрыл царящий вокруг шум:

– Мне хотелось бы донести до вас, мистер Брокльбанк, что я давний и упорный враг всяческих предрассудков!

Ага, перед нами мистер Преттимен. Боюсь, я довольно вяло его представил. Что ж, во всем виновата мисс Зенобия. Преттимен – толстый, раздраженный коротышка. Вам он известен. А я установил – не важно как, – что он везет с собой печатный станок, и хоть с помощью этого устройства вряд ли издашь что-то серьезней листовки, машина, на которой Лютер напечатал свою Библию, была немногим больше.

В ответ мистер Брокльбанк загудел, что просто не подумал. Это была шутка. Он вовсе не собирался задевать чьи-то чувства. Традиции. Привычки.

– Я отчетливо видел, как вы бросили щепотку соли через плечо! – не унимался мистер Преттимен, дрожа от возбуждения.

– Так оно и было, сэр, признаю. Больше не повторится.

Эта реплика, показавшая, насколько мистер Брокльбанк не понимает, о чем идет речь, сбила мистера Преттимена с толку. Забыв захлопнуть рот, он опустился на место и тут же исчез из виду. Мисс Зенобия поглядела на меня большими серьезными глазами. Ее густые брови и длинные ресницы… Нет, не могу поверить, что все это от природы…

– Какой он сердитый, наш мистер Преттимен, правда, мистер Тальбот? Когда он встает, я так пугаюсь, так пугаюсь!

Трудно было представить что-либо менее страшное, чем этот нелепый философ. Однако мы, судя по всему, подошли к знакомым па в старом, всем известном танце. Она – беззащитная и женственная среди них – сильных и огромных самцов, вроде Преттимена и вашего покорного слуги. Мы, в свою очередь, должны ответить шутливой угрозой, так, чтобы в страхе она сдалась на нашу милость, воззвала к рыцарскому великодушию, и «любовные наклонности», как именовал это доктор Джонсон, обоих полов раскалились бы донельзя, создав обстановку, в какой только и могут счастливо существовать подобные создания.

Последние мысли заставили меня заметить кое-что еще. Размах представления был слишком велик. Казалось, Зенобия по меньшей мере привычна к подобному театру, если не играет в нем главную роль! И это явно не первый выход, потому что потом она принялась живописать свои страхи во время последнего шторма так, чтобы ее слышали и находившийся рядом Саммерс, и сидевшие напротив Олдмедоу с Боулсом, – да и вообще все, до кого можно было докричаться. Нас записали в труппу. Но прежде чем сыграть свою роль, каждый должен был как следует проникнуться театральной атмосферой – я даже потешился мыслью, что в какой-то мере Зенобия могла бы скрасить дорожную скуку, когда очередной вопль Преттимена и ответный гул Брокльбанка заставили нас вернуться к теме разговора. Зенобия, оказывается, частенько стучит по дереву. В ответ я вспомнил, что у меня поднимается настроение, если дорогу передо мной перебежит черная кошка. Двадцать пять для Зенобии – счастливое число. Я предположил, что двадцать пятый день рождения станет для нее самым счастливым – глупость, на которую она не обратила внимания, так как мистер Боулс (который имеет какое-то отношение к закону и потому страшный зануда) объяснил, что обычай стучать по дереву пришел к нам от католиков, которые обожествляют и целуют распятие. Я еще вспомнил, как моя няня говорила, что если ножи скрестятся – быть ссоре, и что перевернутый хлеб на море означает скорое кораблекрушение – когда Зенобия вскрикнула и повернулась к Саммерсу, ища защиты. Тот успокоил ее, сказав, что французов бояться нечего, их сейчас сильно прижали, но одно только упоминание о врагах повергло Зенобию в панику, и мы снова услыхали описание того, как дрожит она в каюте в страшные ночные часы, думая, как одинок наш кораблик в бурном море. «Один, один, всегда один, один среди зыбей!»[12] – подрагивающим голоском процитировала она.

Трудно найти что-то менее одинокое, чем этот битком набитый корабль, подумалось мне, – разве что долговую яму или невольничье судно. А Зенобия, оказывается, встречала мистера Кольриджа. Мистер Брокльбанк – папа – рисовал его портрет, заходила даже речь об издании иллюстрированной книги, да что-то не вышло.

К тому времени мистер Брокльбанк – видимо, услыхав декламацию дочери, – тоже ритмично заухал. Оказалось – продолжение поэмы. Неудивительно, что он знал стихи наизусть, раз собирался их иллюстрировать. Затем они с философом снова вступили в полемику. И вдруг оказалось, что в салоне тишина, и все слушают спорщиков.

– Нет, сэр, – гудел художник. – Нет и нет. Ни при каких обстоятельствах!

– Тогда откажитесь от кур! Да и всей остальной птицы!

– Нет, сэр!

– И немедленно перестаньте есть вот эту самую говядину, что стоит перед вами! Десять тысяч восточных браминов горло бы вам за нее перерезали!

– У нас на корабле нет браминов!

– Значит…

– Раз и навсегда, сэр: я не буду стрелять в альбатроса. Я мирный человек, мистер Преттимен, и не хочу палить в него точно так же, как и в вас.

– У вас что, есть оружие, сэр? Потому что мне не трудно выстрелить в птицу, чтобы моряки сами увидели…

– Да, у меня есть оружие, сэр, хотя я никогда им не пользуюсь. А вы, что, меткий стрелок?

– В жизни не стрелял!

– Что ж, берите мой мушкет и делайте с ним что угодно.

– Я, сэр?

– Вы, сэр!

Мистер Преттимен снова показался из-за стола. Его глаза сверкали алмазным блеском.

– Благодарю вас, сэр, так я и сделаю, сэр, и вы, сэр, еще увидите! И простые матросы увидят, сэр…

Он перелез через скамью и буквально вылетел из салона. Вслед ему раздались вялые смешки и перешептывания. Мисс Зенобия повернулась ко мне.

– Папа хочет быть уверен, что на той стороне земли, у антиподов, мы будем в безопасности.

– Надеюсь, он не собирается разгуливать среди туземцев?

– Он желает познакомить их с искусством портрета, которое, по его словам, умиротворяет и распахивает двери в цивилизацию. Боится только, что с непривычки трудно будет рисовать черные лица.

– А не страшно ему? Да и позволит ли губернатор…

– Мистер Брокльбанк… папа хочет уговорить его.

– Господи! Я, конечно, не губернатор, но, дорогая моя, подумайте, как это опасно!

– Если священник может…

– А кстати, где он? – тронул меня за локоть Деверель.

– Отсиживается у себя в каюте. Подозреваю, видеть его мы будем нечасто – слава Богу и капитану Андерсону. Я тосковать не стану, думаю, вы тоже.

Я совсем забыл про Девереля, не говоря уж о пасторе, и только хотел втянуть офицера в беседу, как он поднялся и сказал:

– Мне пора на вахту. Уверен, вы с мисс Брокльбанк не дадите друг другу скучать.

Последние слова прозвучали с явным намеком. Лейтенант раскланялся и ушел. Я взглянул на Зенобию и обнаружил ее в задумчивости. Не серьезной, нет. Просто за искусственной веселостью крылось еще какое-то выражение, которое я не смог разгадать. Помните, вы советовали мне учиться читать по лицам? Так вот, ее глаза и даже веки замерли, будто та персона, что была снаружи – флиртовала и лукавила, как свойственно ее полу, – на миг уступила место той, что внутри – настороженной и наблюдательной. Неужели все дело в замечании Девереля о том, что мы не дадим друг другу скучать? О чем она думала… или думает? Не планирует ли pour passer le temps, любовную интрижку?

(12)

Как ваша светлость может понять, взглянув на номер страницы, я не уделял дневнику столько внимания, сколько должен бы, и по той причине, по которой не должен бы. Погода вновь испортилась, и движение судна вызвало у меня колики, каковые, впрочем, я ставлю в вину недавно почившей Бесси, той самой коровенке, которая сломала ногу. Так или иначе, море успокоилось, мы с погодой пришли в себя, и, положив дневник и поставив чернильницу на специальную дощечку, я в состоянии писать прямо в койке, хотя бы и медленно. С действительностью меня примиряет лишь мысль о том, что во время моих мучений корабль продвинулся довольно далеко. Ветер пригнал его в средиземноморские широты, и скорость наша, по словам Виллера (этого ходячего Фальконера!), ограничена скорее изношенностью корабля, чем силой ветра. Матросы стоят на помпах. Мне всю жизнь казалось, что помпы лязгают, и этот тоскливый звук будет слышен повсюду, однако я ошибался. Во время шторма я капризно допытывался у зашедшего ко мне Саммерса, почему не работают помпы, и тот заверил меня, что их качают день и ночь, и мне кажется, что корабль осел слишком низко, только лишь из-за плохого самочувствия. Полагаю, я более обычного подвержен морской болезни. По словам Саммерса, тут нет ничего позорного, в подтверждение он неизменно приводит пример лорда Нельсона. Но я все опасаюсь, что это не на пользу моему авторитету. И то, что мистер Брокльбанк и его красотка-дочь слегли рядом со страдалицей миссис Брокльбанк, которая не вставала с койки с тех пор, как мы вышли в море, бодрости, увы, не прибавляет. О том, на что похожи каюты этого несчастного семейства, лучше даже не задумываться.