Канал Грез - Бэнкс Иэн М. - Страница 24

– Wakarimasen.[33]

Хисако перевела для Эндо, что такое ракета «земля – воздух»; для Филиппа Блевинс расшифровал сокращение сам. Оба кивнули, лица у них стали тревожными.

– Я не видел никаких э… эрзеве, – сказал Эндо Блевинсу.

– Я тоже, – согласился Филипп. – Я видел их оружие – это… пистолеты, автоматы, гранаты.

– То же самое и здесь, – сказал Блевинс и взглянул на Хисако. – Это просто наши соображения. Но если они действительно задумали что-то такое – наверняка постарались бы не показывать ракеты, запрятать их подальше.

– На «Накодо»? – высказала предположение Хисако.

– Мм-хмм, – зевнул Блевинс и кивнул. – Да, скорее уж на «Накодо», чем на «Ле Серкле». Оттуда безопаснее запускать ракеты, чем с танкера, полного нефти.

– Вы думаете, они сбивать самолет? – спокойно спросил Эндо.

– Может быть, – ответил Блевинс.

– Думаю, это очень опасно, – нахмурился Филипп.

– Вполне может спровоцировать Третью мировую, мистер Линьи, – заметил Блевинс, согласно кивая. – Да, я бы тоже сказал, что это опасно. Если только они задумали именно это. – Он потер глаза и фыркнул. – Кто-нибудь уже подумывал о планах побега?

– Нет, – ответил Филипп.

– Хм-м. На этот счет, как мне кажется, они действуют очень продуманно. – Он опять потянулся, на мгновение кинув взгляд назад. – Предоставив нам сравнительную свободу, они сделали нам щедрый подарок; в результате нам есть что терять. А с этими табуретами перед стойкой скрутить пулеметчика нереально… если только мы не готовы потерять десяток человек. Можно придумать отвлекающий маневр, хотя… Как мне кажется, в кино это выглядит гораздо проще, чем в действительности.

Что, только это? – вырвалось у Хисако, и она тут же прижала к губам ладонь.

– Да нет, конечно, не только. – Он начал подниматься. – Нас вроде бы пускают до ветру?

– Да, – сказала Хисако, в то время как мужчины смотрели непонимающе.

Филипп понял. Он покачал головой:

– Я все там осмотрел, капитан; по-моему, это ничего не даст.

Вставая, Блевинс улыбнулся:

– Я так и думал, Филипп. Просто я предпочитаю включить помпу, пока переборки еще держат. Так что прошу меня извинить.

Он кивнул им и пошел прочь, слегка раскачивая при ходьбе руками, по очереди выдвигая вперед плечи. Минуя стойку, он изобразил некое подобие воинского салюта, венсерист в ответ махнул бутылкой «колы».

Тодай – это серьезно; он – самый лучший, Тодай – это японский Гарвард, Оксбридж; это фактически гарант работы на дипломатическом поприще, в правительственных учреждениях, в какой-нибудь всесильной дзайбацу.[34] Япония одержима идеей образования, как ни одна другая страна в мире, и окончить Токийский университет – это предел всех мечтаний. Но ее кораблик выдержал и это плавание. Хисако подросла; в последний момент вдруг вытянулась, ненадолго превратившись в нескладного долговязого подростка, – опять сказалась ее айнская наследственность. До гайдзинов она не доросла, однако привыкла смотреть на среднего японского мужчину сверху вниз. Она занималась плаванием, ходила в походы, несколько раз пробовала летать на дельтаплане и при случае ходила под парусом. Не бросала она и японских видов спорта: путь уступчивости, пустая рука,[35] стрельба из лука, кендо. Деньги на эти занятия она зарабатывала благодаря струнному квартету, который помогла создать; они были популярны и, чтобы снизить спрос, постоянно поднимали расценки. Она понимала, что недостаточно упражняется на виолончели, и порой сдавала экзамены на арапа, прекрасно зная, что, будь студент хоть трижды умником и готовым трудиться не жалея сил, в сутках все равно только двадцать четыре часа. Всегда, и тогда и после, ей это представлялось как удачное плавание, и она ни разу не проводила перед экзаменами бессонных ночей, не пожертвовала даже ни одним часом сна, в то время как ее подруги и многие другие студенты вокруг получали более высокие оценки и доводили себя до полного изнурения.

Она просто знала, что ей не стоит беспокоиться; она проплывет сквозь любые штормы, ее все равно откроют, а ее финал будет таким мощным, что сотрясет горы. Такие мысли посещали ее иногда в самые безумные моменты, после того как ей случалось в дружеской компании перебрать пива. Она выживет; всегда будет выживать, что бы ни случилось. В конце концов, она умна и сильна и, владея словами гайдзинов или гайдзинской музыкальной шкатулкой, так или иначе все преодолеет.

Некоторое время у нее было три проблемы. Две из них она разрешила в одну ночь. Придя после долгих раздумий к выводу, что ей не нужна любовь в том смысле, в котором говорят или думают о ней большинство людей, то есть другая любовь, чем та, которую ты не можешь получить от матери и от друзей и которую испытываешь к музыкальному произведению или к отечеству, она решила, что даст себя соблазнить и соблазнителем будет гайдзин.

Его звали Бертил, и он был швед из Мальме, на пару лет старше ее. Он проходил в Токио годичную языковую стажировку и был блондин, что ей нравилось, а под налетом некоторой скандинавской угрюмости в нем обнаружилось много забавного и веселого. Тогда она все еще выщипывала свои брови и брила ноги и руки, так как считала ужасным быть такой волосатой, но когда они пришли в «отель любви» в Сэндзоку и он ее раздел – она предупредила его о том, что она девственница, и только думала, как бы он не испугался, заметив ее дрожь, – то погладил волосы у нее на лобке (она внезапно подумала: «О господи! Это единственное место, которое я не брею! Там же целый лес!») и сказал… ну, тогда она была в слишком растрепанных чувствах, чтобы запомнить точные слова, но это были слова восторга и восхищения… однако одно слово она не смогла забыть – слово, которое даже спустя четверть столетия не может слышать без дрожи; слово, которое превратилось почти в синоним того чувства, стало чувственным поглаживанием, это было английское слово – как приятно даже думать о нем – luxuriant…

Через неделю Бертил должен был возвращаться в Швецию; прощание вызвало бурю горьких и сладостных чувств. Бритву она выбросила.

После этого осталась всего лишь одна проблема: ей была невыносима самая мысль о полетах. Она иногда подъезжала в Нариту и смотрела, как взлетают и садятся самолеты. Она наслаждалась этим, это было вовсе не трудно. Но сама мысль очутиться внутри самолета наполняла ее ужасом.

Она прошла прослушивание в NHK, в том самом оркестре, который слышала в Саппоро, когда была еще совсем маленькой девочкой и после чего решила, что ей нужна виолончель. Тут уж пришлось понервничать.

Но ее судьба неудержимо набирала ход. Выпускные экзамены в университете были преодолены так же, как она преодолевала все остальные трудности, но это как-никак был важный рубеж. А затем, не успев хорошенько отпраздновать это событие, она получила письмо из NHK.

За день до того, как должна была прибыть из Саппоро ее мать, она снова пошла на голую вершину холма, расположенного к северу от пяти озер Фудзи. Села в своей штормовке, скрестив ноги, прислушиваясь, как с деревьев падают капли дождя прямо ей на капюшон, и наблюдая облака, которые, словно оборки юбки, плавали у подножья Фудзи. Раза два или три она доставала письмо и перечитывала его. Оно снова и снова говорило: да, ты принята, это место твое. Она продолжала думать, что должно произойти что-то нехорошее, и молилась, чтобы ее мать в последний момент не передумала и не отказалась от своего экстравагантного полета в Токио.

– На Карибах, – сказал господин Мандамус в самый разгар шторма, – если вы находитесь на плоском островке или на побережье, нужно опасаться медленных волн. Обычно волны накатываются на берег семь-восемь раз в минуту, но если эта частота снизится до четырех или пяти, надо бежать со всех ног или готовиться к встрече с Создателем. Сначала небо становится безоблачным и окрашивается в латунный цвет, а ветер падает до нуля и повисает гнетущая жара. Море принимает странный маслянистый вид, оно делается гладким и тихим и только катит длинные, неторопливые волны; никакой ряби. Прибой набегает на берег с медленной монотонностью, в механическом ритме, бездушно и машинально.