Заговоренные клады и кладоискатели - Цыбин Владимир Дмитриевич - Страница 20

После смерти Твердышева родственники умершего засадили приказчика в острог за сокрытие денег. К приказчику во сне явился Святитель Николай Чудотворец и посоветовал ему объявить родственникам Твердышева, что деньги покойным зашиты в мертвую подушку и лежат с ним в гробу. С разрешения губернатор;! в присутствии начальства и кладбищенского священника, могила Твердышева была разрыта, открыта гробовая доска, но денег взять было нельзя, потому что вокруг головы мертвеца обвилась страшная змея и бросалась на всех, кто только близко подходил.

Говорят, что священник будто бы проклял Твердышева, и он провалился в бездонную пропасть».

Клады иногда кладут по назначению ли, по ошибке или с дальним умыслом в так называемые «проклятые места» от Сотворения мира. Это тс места, куда были сброшены Господом Богом падшие ангелы, сатаниты. Там, где они вошли в землю, в преисподний мир, травы растут хворые, конь спотыкается сразу на четыре ноги, а ступит человек — или поувечится, или даже погибнет. Оттуда излучается черная энергия оборотней.

Клад, захороненный на таком месте, — заранее проклятый. Неосторожному кладотерпцу можно вместе с кладом и провалиться сквозь землю.

Был такой кладоискатель под Семипалатинском, грамотей по чернокнижью Овсянников Панкрат Егорович. У него были карты многих захороненных кладов почти по всей Западной Сибири.

— Есть у меня планы, — говорил он об этих чертежах. — Один колдун долго умирал, никак не мог, позвал меня, мол, возьми себе мою науку. Передаю. Я — воробей стреляный, по овсам гоняемый — отказался. «Ну тогда, — говорит, — возьми мои планы. Тебе ничего не будет, даже польза, а мне хоть какое да облегченье». Планы и выписные книги я у него взял, перекрестил его, он вскрикнул — и тут же скончался.

Вот взял в руки один из таких планов Овсянников и в самую полночь пошел на то место, где обозначено. А место это было близ дороги, там поворот есть такой — каждый год аварии совершались ну прямо на ровном месте: то занесет грузовик на обочину, то — на встречную машину, то задавит кого.

Вот зажег он свечу бледную, язычок огня всколыхнулся на воске, вдруг из пустоты высунулся красный язык весь в слюне и огонь тот слизнул. Овсянников поднес спичку к свече второй раз и огнем очертил круг вокруг себя. И все, что он очертил, тут же стало проваливаться в землю. Он за куст едва успел ухватиться. А куст весь серебряный, а листья из настоящего золота: то ли рвать золото, го ли спасать себя: пол ногами-то топи и хляби, черно и крики мучимых душ слышны.

Выкарабкался он кое-как, набрал серебра и золота в торбу, а тут кто — то над ухом как захохочет и спрашивает:

— Что будешь делать с кладом?

А он не отвечает, знает, что этого делать нельзя — худо случится. Только мотнул головой — а и кивать головой было нельзя, — его и снесло на дорогу. прямо на машину навстречь. Шофер тормознул, машину снесло в кювет, а самого Овсянникова отбросило.

— Что ты тут делаешь, раззява дуболобая! — закричат весь бледный от пережитого шофер. — Я тебе сейчас как садану монтировкой промеж глаз.

А он, Овсянников, значит, ему и ответь:

— Глаза тебе зашарило, кто на поворотах так садит?

Тут кто-то как замяукает, зашебаршит — и по уху кладоведа. Он и упал. Очнулся: ни дороги, ни машины. Лежит торба его около, и из нее дерьмо дерьмучее течет.

С той поры оглох он на одно ухо, стал заговариваться, самого себя ощипывать: чертей, стало быть, снимать со своей одежды. И лечили его, и знахари отхаживали, а год прошел — и весь истаял. Ему бы нужно одежду с себя сжечь — грязь с проклятого места осталась на ней. Так и помер, а планы свои так никому и не отдал…

Проклятое место затягивает в себя человека, душу свою он на этом месте теряет. Народ остерегается чертовщины. А над бесами смеется, уверенный, что бес водится там, где темно, и что люди превращаются сами в бесов. О комиссарах, например, говорили — козлобородые, из бесовского племени. Бес сладкоречив, много обещает, много хвалит себя, а на поверку — тухлый. И клады — одно из средств искушения христианина. Клад не только под заклятьем, но и под проклятьем.

«Был такой клад, — рассказывает одно сибирское предание, — пять мешков золота, пять мешков серебра и пять мешков меди, и будто достаться он должен был по зароку тому, кого три раза мать проклянет.

И вот один пропоец и вор у добрых родителей все их справное добро пропил, пустил мать с отцом побираться.

— Чего вы меня не проклянете? — подпускал он куражу.

— Бог тебе судья! — отвечали кротко родители. — Оставляем тебе избу, а сами ухолим в побирухи.

Остался он один, снасильничал над несовершеннолетней, та тронулась умом, а ее родительница прокляла его навечно. Отправили его в острог, а он и говорит:

— Проклятый — не проткнутый. Человек из мяса состоит, а душа — выдумка.

Бежали они из острога с дружком, он его и зарезал, да не дорезал, бросил в лесу умирать. Умирающий еще раз проклял его:

— Будь проклят, рваная тушенка.

А тот ничего, живет, грабит — все ему сходит с рук.

Только вот он одну нищенку ради баловства дурацкого стал топить в реке: окунет в воду — вытащит… Та и успела перед смертью сказать:

— Будь проклят, убивец. И на Страшном суде не прощу.

Так и утонула.

А он пришел к дружкам и хвалится:

— Ну, теперь клад будет мой.

Оказывается, к кладу стремился, порожняя душа.

Вот сказал, а сам не знает, как подступиться к кладу, и где он зарыт, точно не знает. Как-то шел он пропойной ночью домой, видит — рядом бежит собака, лижет ему ногу. Он разозлился да как пнет ее ногою — ногу ему разнесло, все кости раздробило: эго он по железному столбу ударил. Ну, нога стала хиреть, сухотка по ней пошла. Стал он с той поры колченогим. Но это его не присмирило, еще пуще начал охальничать, стыда лишился окончательно — срамные места людям показывает.

Опять идет ночью по горе, по холму над рекой — и чего его туда занесло? А с горы на него железная бочка катится с грохотом, с лязгом, с визгом и голосами внутри. Он и отпрыгнул. А бочка остановилась, черная вся, в дегте, открылась крышка, и оттуда длинные руки высунулись, схватили его и тащат к себе в бочку. Ему бы размахнуться да наотмашь. А он вырывается. Тащит его кто-то за волосы, за уши, за нос. Он и отмахнулся и попал по чьим-то пальцам. Пальцы звякнули, покатились монеты. А бочка тут же и пропала. Остались две золотые монеты всего. Он их пропил, зато заработал плешь и рваное ухо.

С той поры он стал бояться клада, знал, что придет по третьему проклятью.

Пошел он к старушке богомольной, своей родной тетке.

— Что мне делать, тёть? Боюсь.

— Жисть тебе бы переменить надо, покаяться, на молитву стать. Всемилостивый Бог, может, в третий раз и отведет беду.

— Безверный я, тетя, — пожаловался проклятый. — Думы во мне бесноваты, свет белый не мил.

— Это Бог в наказанье вынул радость из тебя. Молись.

А как ему молиться, если он души своей в себе не слышит. Молится, а сам не верит молитве. Такое в советское время часто бывает. Уже пошли колхозы. Мать с отцом вернулись. Им как бедным помогли.

Стала мать молиться за сына дома иконам. Да так молилась слезно, так душу свою рвала за сына, что не выдержала Мать Пресвятая Богородица, Заступница русская: вышла из иконы, своим платом покрыла болящую мать, что-то ей в утешение сказала — та вся и посветлела. И опять ушла Царица Небесная в икону.

На другой день мать и благословила сына, чтобы он пошел к старцу (жил он тайно на заимке, вдали от властей).

Пошел сын к старцу, колченожит по дороге, а навстречу ему та самая нищенка, что он потопил. Пал он ей в ноги, просит прощенья, говорит:

— В твоей воле стать мне человеком.

Та и пожалела, и простила.

Пришел он к старцу, а старец прозорливый и говорит ему:

— Одну вину ты с себя снял. Надо снять и другие.

— Что мне делать, отче милостивый?

— Жить по сердцу, поступать по правде, а душу держать по справедливости. Сейчас время такое — в чернецы не уходят. Нет их. Будь сам в себе чернецом.