Голос Ленинграда. Ленинградское радио в дни блокады - Рубашкин Александр - Страница 29

Слушатели Берггольц знали: это все так. Ее голос звучал по радио с августа сорок первого, утешал, советовал. Она говорила и о своих личных утратах. У нее было право сказать: «…примеров людской черствости, неблагодарности и равнодушия я могла бы привести больше вашего. Но ведь не этим жив Ленинград, не этим же держимся все мы». О том, что помогает людям жить, о взаимной выдержке и поддержке, о том, как люди спасают своей заботой других, говорил с общегородской трибуны человек, спасавший людей своим примером стойкости, своим словом. Поэтому так убедительно, спокойно, не «митингово», а скорее интимно было обращение: «Дорогой товарищ, подписавшая свое письмо „одинокая мать“. Я не хочу ни обидеть, ни поучать Вас. Вас действительно оскорбили, Вы многое пережили, много перенесли. Вы неправы только в том, что „сдали в порыве“ и что частный случай недоверия лично к Вам возвели до обобщения, стали по своему опыту судить обо всех» (обстоятельства не позволяли тогда сказать о предвоенных тяжелых «буднях». Об этом она напишет в своих стихах, позже составивших книгу «Узел»). Это выступление слушали многие. Его почти все правильно поняли и оценили. Слушатели одновременно отвечали «одинокой матери». «Дорогая Ольга Берггольц! Я хорошо помню Вас, когда в жутко тяжелые дни для ленинградцев, в декабре мес. 1941 г. Вы приходили к нам в Смольный… Сегодня в 22 часа я слушала Ваше выступление по радио, в котором Вы отвечали “одинокой матери”. Ваш корреспондент неправ и далеко заблуждается. Вы, писатели, работали вместе со всеми ленинградцами, пережили то же, что многие. Мне не хотелось бы напоминать Вам о прошлом, но передайте при удобном случае „одинокой матери“, что Вы были в одной из стадий той „модной“ болезни, „дистрофии“, которой страдали многие в тяжелые дни 1941–1942 гг.» (из письма работницы ленинградского обкома ВКП(б) Н. Чернышевой).

В мае 1943 года пожарник системы Ленэнерго Нина Алексеевна Ситникова обращалась к Берггольц в письме на радио: «Многие и многие ленинградские женщины ждут Ваших задушевных радиобесед, они так хорошо действуют, и после всех Ваших выступлений хочется еще больше работать… И, усталая после работы, идешь на огород „в ватнике с лопатой“ и чувствуешь, что ты тоже боец, и легче кажется лопата, и глубже и сильнее входит она в целину…» Боец, пожарник, литератор, бывший сокурсник по институту – чьи только письма ни увидишь в архиве О. Берггольц!.. Одно из них – без почтового штемпеля. Судя по содержанию, оно передано Ольге Федоровне во время недолгого пребывания в Москве. Его написала старый литератор, известный поэт и переводчик, современница Чехова и Толстого. «28 февраля 44. Милая Ольга Федоровна, Я не знакома с Вами лично, но мне хочется написать Вам, моему молодому товарищу, несколько слов – давно хочется. Я почти никогда не плачу – жизнь отучила от этого – потому что иначе приходилось бы часто тонуть в слезах. Но Ваши строки о Пушкине (в „Литературе и иск.“), Ваши рассказы о моем любимом Ленинграде – заставили меня плакать. И смешанные это были слезы: и глубокой скорби за разрушенный „город Муз“, и радости за освобожденный Ленинград, и радости за то, что Вы – чужой мне человек – героически пережили эти годы, и уцелели, и донесли Ваш милый дар до этих дней. Дайте мне пожелать Вам от души счастья, дальнейшего расцвета Вашего поэтического таланта и возможности написать прекрасные стихи на победу Родины. Преклоняюсь перед ленинградскими товарищами, если вернетесь туда, передайте им это. С горячей симпатией, Т. Щепкина-Куперник». Всего лишь несколько писем из сотен, полученных Берггольц в дни войны. Свидетельство огромного резонанса ее работы, значительнейшая часть которой была связана с ленинградским радио.

ACHTUNG! ACHTUNG! HORT UNS!

(И в час тревоги)

В часы воздушной тревоги репродукторы замолкали 27. Передача из радиостудии прерывалась на полуслове. Городская сеть подключалась к штабу местной противовоздушной обороны. Но и в это время ленинградская радиостанция нередко продолжала работать. Правда, ленинградцы не могли слушать этих передач – все приемники были сданы еще в начале войны, но город продолжал говорить и в часы тревог. Уже 5 июля немецкие воинские части, наступающие на Ленинград, приняли в диапазонах волн, на которых обычно работали, слова воззвания: «Асhtung! Achtung! Deutsches Volkund deutsche Soldaten! Hort uns! Wir sagen Euch die Wahrheit!» (Внимание! Внимание! Немецкий народ и немецкие солдаты! Слушайте нас! Мы говорим вам правду!) Так начинала свою работу немецкая редакция ленинградского радио. Затем аналогичные обращения, но уже на финском языке услышали войска противника на Карельском перешейке.

В составе иностранного отдела сначала было две редакции – немецкая и финская. Их называли еще редакциями контрпропаганды. Сюда, к братьям Эрнсту и Фрицу Фуксам и их товарищам, приходили репортеры, редакторы, дикторы. Ведь по долгу службы «контрпропаганде» нужно было ежедневно слушать и Берлин, и Лондон, и Стокгольм. Что говорит мир о битве на Востоке? И что говорят враги? Горькие минуты испытывали радиожурналисты, когда осенью 1941 года Берлин передавал свои победные сводки. Они тоже начинались словами: «Achtung! Achtung!» Может быть, больнее всего слушать это было Фуксам, австрийским немцам, жившим в Советском Союзе после разгрома в 1934 году рабочего восстания в Вене. Эрнст и Фриц знали, что единственный путь к возрождению Австрии и возвращению на родину – разгром фашизма. Братья Фукс сражались своим оружием. Они хотели, чтобы звучало в эфире свободное немецкое слово. Во главе отдела стоял бывший сотрудник ТАСС в Берлине Николай Верховский. Работал он вместе с австрийскими товарищами, вместе с журналистом Всеволодом Римским-Корсаковым, переводчицей и композитором Наталией Леви. Был у иностранной редакции и широкий актив, но основной груз повседневной, черновой работы лег на плечи этих людей.

Все отделы радио были связаны с армией, Военным советом. И все же больше всех оказались связаны с военными даже не репортеры, а «контрпропаганда». Все-таки это была необычная редакция. На сохранившихся текстах передач то и дело встречаются пометки: «Получено от тов. Лазака»; «Передано тов. Лазаком». На некоторых материалах есть резолюция: «Не возражаю. С. Тюльпанов». В 1972 году Ю. Лазак и С. Тюльпанов рассказали о специальном отделе Политуправления Ленинградского фронта, который вел пропаганду среди войск противника и населения захваченных районов. С. Тюльпанов, позже профессор университета, был начальником отдела, а Ю. Лазак, затем заведующий кафедрой иностранных языков, работал у С. Тюльпанова инструктором. Из отдела приходили на радио листовки, напечатанные по-немецки и по-фински, обзорные материалы, которые переводили в редакциях. Ю. Лазак приезжал в Радиокомитет обсудить вместе с его председателем некоторые задачи «вещания на противника». Но Лазак не только инструктировал – ему ведь не нужен был переводчик, – он сам выступал с некоторыми обзорами, как «подполковник Листов». Но, может быть, главной помощью отдела были не советы, обзоры и листовки, а немецкие пленные. Сначала инструктор вместе с журналистами ездил в лагерь на Среднюю Рогатку, а позже, когда лагерь пришлось перевести в другое место (фронт был совсем рядом), военнопленных доставляли прямо в студию. Зимой 1941–1942 годов это было занятие рискованное. Ведь стоило машине застрять где-либо в сугробах, и «живого немца» пришлось бы вести через город, который сдавила смертной петлей немецко-фашистская армия. Даже через много лет Ю. Лазак содрогался от подобной перспективы.

Нелегко было Фрицу Фуксу и его советским товарищам говорить с немецким солдатом сорок первого года. Ведь только вчера этот солдат стрелял из своего окопа по нашим бойцам, посылал на город снаряды и бомбы. Весьма противоречивые чувства испытывали контрпропагандисты, убеждая пленных выступить у микрофона в студии или через передвижную установку на передовой. Ситуация была достаточно драматичной. Нередко пленные во время допроса сами угрожали, говорили, что Ленинград обречен, что он голодает. Сколько нужно было внутренней убежденности действительно голодным людям, чтобы продолжать эти беседы…