Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики - Стругацкие Аркадий и Борис - Страница 100

Баскеры были выведены специально для охраны. Они были идеальными охранниками. Их с большой охотой покупали некоторые страны строгого режима. Прекрасная статья экспорта! Баскеры не размножались. Баскера можно было только ВЫВЕСТИ, создать, сформировать, СЛЕПИТЬ – штучная работа, и как это делается, знали только владельцы баскер-ферм, причем далеко не все. В России вот уже пяток лет торговля баскерами была запрещена. Сами баскер-фермы существовали где-то на крайнем краешке юридического пространства. Но фермеры не знали лучшей защиты от бродяг и бомжей, от шустрых напористых спецбригад, опустошающих поля, и от мафии, стремящейся взять под контроль каждого вольного земледельца. Дело в том, что баскера практически невозможно было убить. Он ВИДЕЛ пули. И снаряды. И тем более – медленные самонаводящиеся ракеты…

Разумеется, их надо было запретить. Еще вчера. Пока не поздно. Пока мы еще целы в наших домах. Пока мы их еще не заинтересовали по-настоящему. Пока они еще не научились пользоваться нами. Пока не все они еще не сообразили, что свежее, которое им так не нравится, совсем нетрудно превратить в протухшее, которое они обожают…

Баскер все смотрел на них тлеющими глазами – высокомерно и равнодушно, а где-то там, на окраине обморочного мира, надрывался криком Иван Сусанин: не надо… Хозяин… жуткое же дело… добром надо разойтись, добром!.. И вдруг мегафонный голос проговорил ниоткуда:

– Хозяин, коли ты здесь, так откликнись. Чего в молчалку играешь?

Он медленно, как в воде, протянул руку и включил внешнее оповещение.

– Я здесь, – сказал он.

– Здесь он, видите ли, – произнес голос язвительно. – А зачем ты здесь, спрашивается? Чего тебе от нас понадобилось?

– Ничего.

– Так а чего тогда приехал? Предвыборную агитацию среди нас проводить намылился? Так это – мертвый номер.

– Нет. Я вообще не к вам. Я – в институт.

– Зачем?

Все тебе объясни, подумал он. Все тебе расскажи… Баскер тоже внимательно слушал. Он подошел совсем близко и вдруг – опустил башку, положил ее косматым подбородком на капот, не отводя страшного своего взгляда ни на секунду. На кого он смотрел? И что он, собственно, видел, что он мог видеть сквозь фотохромное стекло?..

– Эй, Хозяин? Чего замолчал? Неужели же соврать собрался? А ведь про тебя в газетах пишут, что, мол, никогда не врешь.

– Там мой друг. Он умирает. Я могу его спасти.

Он вдруг понял, по наитию какому-то внезапному, что сейчас можно и нужно говорить все, что захочется. Без размышлений и расчета. Что слова сейчас ничего не решают. Решает что-то другое… Собственно, все уже решено, и при этом – еще до начала разговора. Сейчас поедем дальше…

– Ничего себе, придумал! Да ты разве врач?

– Нет. Но я умею его вытаскивать. Оттуда – сюда.

– Экстрасенсор, что ли?

– Да, пожалуй.

– Меня экзема вот замучила, – сказал голос с усмешкой. – Не поможешь?

– Нет. Я умею помогать только одному человеку.

– Хе. Чего же ты тогда в президенты целишься? Это же надо миллионам помогать…

На это он отвечать не стал. Он смотрел в красные глаза зверя и старался отогнать привязавшуюся вдруг мысль, что это ОН говорит, баскер, а никакой не Гроб Ульяныч. Нет на свете никакого Гроб Ульяныча с мегафоном – сидит Зверь и разговаривает железным шелестящим голосом, насмешливо и равнодушно-язвительно – только влажные кривоватые губы слабо шевелятся…

– Молчишь? А вдруг выберут? Что тогда делать будешь, Честный Стасик? Налоги дальше задирать?

– Не знаю. Может быть.

– А с ценами на зерно что будет? А с баскерами что будешь делать? Запретишь?

– Не знаю пока. Это все мелочи, Герб Ульяныч. Буду искать оптимальное решение.

– А с чиновниками? Тоже – оптимальное?

– Разгоню к черту. Я люблю их не больше вашего.

– Скорее уж они тебя разгонят… Хотя у тебя – сила! Не очень-то тебя разгонишь, пожалуй… Что это, кстати, за сила такая, господин Красногоров? Объясните простому человеку.

– Судьба, – сказал он, глядя в тлеющие глаза Зверя. – Предназначение. Фатум. Рок.

– Не понимаю. Поподробнее.

– Господин Вакулин, – сказал он. – Я прошу прощения, но, может быть, в другой раз как-нибудь это обсудим? Я спешу.

Голос помолчал, а потом произнес, растягивая слова:

– Оборзе-ел, однако… Ты мне чего-то не нравишься, Хозяин!

– Взаимно, ГРОБ Ульяныч.

Сейчас поедем, снова подумал он. Все. Сейчас. Еще только несколько фраз, и поедем…

– А жалко. Давно с тобой поговорить хотел. Давненько… А вот – спешишь, оказывается…

Он промолчал снова. Никак не отделаться было от ощущения, что разговариваешь со зверем, а не с человеком. Наваждение. Морок. А глаза рдели, как огонь, который никак не мог для себя решить: разгореться сейчас во всю силу или, напротив, тихо умереть…

– Ладно, – сказал голос. – Договоримся так. Завтра жду тебя к себе. Поговорить хочу. Как следует, спокойно, без спешки.

– Не возражаю.

– Вот и хорошо. Завтра, как поедешь, мой человек тебя встретит на дороге, договорились?

Он повторил терпеливо:

– Не возражаю.

– Еще бы ты возражал!.. Только не вздумай лететь на вертолете… – голос усмехнулся. – Не советую.

Он промолчал и на этот раз. Он смотрел, как медленно пошел к черному небу полосатый журавль шлагбаума. «Иль мне в лоб шлагбаум влепит… НЕПРОВОРНЫЙ инвалид…» Непроворный. Вспомнил… «Непроворный», – хотел он сказать Ванечке, но тут отчаянно завопил впереди Иван Сусанин Маловишерский:

– Герб Ульяныч, ну, ей-богу! Скотину убери! Она ж тут бродит где-то… Как я выйду?

И тотчас же тоненький детский голосок на всю мрачную ледяную округу чистенько вывел: «Куковала та сыва зозу-уля…» – и замолчал, резко оборвав. Это была любимая мамина песня. Песня из детства. Она прозвучала – здесь и сейчас – внезапным заклинанием Зверя. Она и была заклинанием…

Баскера не стало. Он не ушел, не умчался, не скользнул и не канул во тьму. Его попросту больше не было. Нигде. «Гос-с-с…», – снова просвистел Ванечка и глянул на Станислава мелко моргающими своими глазками, все еще осунувшийся, но уже заметно веселеющий и приободривающийся.

– «Непроворный инвалид», – сказал он ему. – Все. Отмучились. Вперед, газу. Газу, Иван!