Обреченный мир - Рейнольдс Аластер - Страница 51

– Она сказала – вы ее крестный. – Кильон замялся. – Кстати, как мне к вам обращаться?

– Рикассо, как и все остальные. Скоро ты поймешь, что формальности я не особо жалую.

– Вы… управляете Роем?

– Официально – да, – ответил Рикассо и заговорщицки понизил голос: – В реальности ничего подобного. Работу я переложил на очень толковый административный персонал. Если честно, у меня есть занятия поинтереснее, чем управлять. Мне это в тягость.

– Говорят, вы увлечены наукой.

– Правду говорят. А ты, доктор? – Глаза Рикассо загорелись от любопытства. – Ты, часом, не писатель?

– Я изучал медицину.

– Ну да, раз доктор. Я имел в виду – в общем. Историей не интересуешься?

– Думаю, не больше, чем рядовой гражданин.

– Надеюсь, это не так, ведь, насколько подсказывает мой скромный опыт, рядовые граждане совершенно не интересуются историей. И ведь их в этом не упрекнешь.

– У вас иная позиция.

– Это за грехи мои. Большинство считает мое увлечение безобидным, слегка эксцентричным хобби, которое не даст старому бездельнику проказничать. Раз хотят, пусть думают, я только за, но я знаю, что они не правы.

– На Клинке историю сравнивают с тасованием карт. Мол, не происходит ничего нового, все повторяется, наверное, в тысячный раз. Так какой толк изучать историю? Выясните одно – дальше будет примерно то же самое, это как погода.

– Календарь у вас тот же, что у нас, доктор. Я только что упоминал нападение черепов в пять тысяч двести семьдесят третьем году.

Кильон схватился за поручни: кораблик резко развернулся – куда резче, чем, по идее, способны дирижабли, – вклинился меж двумя приближающимися кораблями, чиркнул оболочку одного и нырнул под гондолу другого.

– Не вижу связи.

– Раз история все время та же, раз ничего не меняется, зачем нам вообще календарь? Нет, понятно, с ним счетоводам проще, и землеройкам есть что царапать на надгробиях. Однако дело не только в этом, так ведь? Само существование летоисчисления подразумевает некое событие, достаточно существенное, чтобы ознаменовать начало бытия. Что-то воистину эпохальное.

– Ну вот, началось, – буркнула проснувшаяся Куртана.

– Ладно, дорогуша, уж будь снисходительнее к дурному старику!

Теперь они были в самой гуще Роя, в окружении кораблей и соединяющих их канатов и мостков. Небо и земля виднелись только местами. Так и подмывало представить все эти громадины неподвижными ориентирами, эдаким городом опрокинутых небоскребов.

– Из того немногого, что нам известно, получается, что календарь наш восходит к Библии. Там говорится, что Око Бога сияло сквозь твердь земную пять тысяч двести восемьдесят с лишним лет назад. До того были бесформенный хаос и непроглядная тьма.

– Око Бога, по сути, это то, что в более просвещенные времена переименовали в Метку, хаотичную точку начала зон, верно?

– Так серьезно к этому никто не относится, – ответил Кильон.

– Никто, за исключением многомиллионной армии, до сих пор читающей Библию или другие памятники религиозной литературы.

– Даже самые ревностные из них не воспринимают каждое слово буквально, – заметил Кильон. – Библию они читают для моральной поддержки, чтобы утешиться в трудную минуту, а не как учебник истории, не как трактат о происхождении мира.

– А если кто-то изучает так историю?

– Этот человек обманывает себя.

– Тебя послушать, ты абсолютно уверен в этом. Ничуть не сомневаешься? Эй, не будь таким консервативным! Только не после всего, что случилось недавно!

– Дело всего лишь в сильном шторме.

– В Библии сказано – цитирую по памяти, так что прости, если неточно: «…И придут в те времена великие, знаком хранителей райских врат отмеченные, и сдвинут они небеса и горы, и станут их страшиться». – Рикассо улыбнулся, довольный собой: память его не подвела. – Иными словами, речь о тектомантах.

– Насколько мне известно, горы с небесами никто не двигал.

– Сделаем оговорку на вольности поэтической интерпретации. Имей в виду, что Библия пришла к нам через триста с лишним поколений. Разве удивительно, что частности слегка исказились?

– По-моему, не слегка.

– Так ты веришь в тектомантов, вопреки всем доказательствам обратного?

Кильон постарался ответить максимально откровенно:

– Я верю, что некоторые люди имеют определенный, очень небольшой контроль над зонами. Пусть даже это выставляет меня консерватором.

– Я не призываю уверовать в разную чепуху, доктор. Прошу лишь допустить возможность того, что ты прежде отвергал или вообще не удостаивал вниманием. Например, то, что мир не всегда был таким, как сейчас, и, похоже, не будет таким в будущем.

– Если мир сильно изменится, в нем может не найтись места для Роя, – заметил Кильон.

– Небось, решил, что я об этом не задумывался? Отнюдь. Если честно, доктор, мой интерес к науке вовсе не абстрактный. Считаю своим долгом оценить любую угрозу, любое изменение обстоятельств, которые могут затронуть Рой и его граждан. Хочешь, расценивай это как стратегическое мышление. Для меня очевидно, что невозможно ни предсказать будущее нашего мира, ни тем более спланировать свою реакцию на перемены, если не понимать, как мир стал таким.

– А то, что заодно ты копаешься в легендах и пыльных старых картах, – чистое совпадение, – проговорила Куртана с многострадальным видом человека, который от таких разговоров заработал уже мозоль на языке.

– Счастливый союз желания и необходимости, только и всего, – отозвался Рикассо и грустно посмотрел на Кильона. – Прости, доктор, я размечтался. Твоей вины тут, разумеется, нет.

– О чем вы размечтались?

– Что ты окажешься подходящим собеседником, готовым выслушивать мои бредовые идеи. Но ты мыслишь иначе, и тебя не упрекнешь. Медицина – наука точная, требует усердия, а не воображения.

Кильон не позволил себе расстроиться из-за этой колкости.

– Доктор Гамбезон рассказывал, что вам нравится с ним беседовать.

– Гамбезон – исключение из правил. Увы, он часто в разъездах. Прежде мне нравилось беседовать с отцом Куртаны, но его больше нет…

– Мне не хотелось бы прослыть абсолютно чуждым новым идеям, – заметил Кильон.

– Да, понимаю, – успокоил его Рикассо. – Уверен, по-своему, ты…

– Все же неплохо было бы нам поговорить наедине.

Рикассо подался вперед и похлопал Кильона по колену: так дядюшки утешают маленьких племянников.

– Я позабочусь об этом, дружище. Уверен, мы найдем немало общего.

Пилот опустил решетчатый люк и обратился к пассажирам:

– Сэр, мы подлетаем к «Переливнице ивовой». Если не возражаете, подведу корабль к главному стыковочному порту.

– Возражений нет, – отозвался Рикассо. – Смотри внимательно, доктор. Немногие видят «Переливницу» с такого близкого расстояния. Разве она не чудо? Даже для клиношника?

– Гигант!

– «Переливница» – самый большой корабль планеты. Ее построили почти двести пятьдесят лет назад. Для кораблей это чуть ли не доисторическая эпоха.

Кильона привезли к секретному ядру Роя, где «Переливница ивовая» скрывалась, точно драгоценный камень в плотной оправе из кораблей поменьше. Не корабль, а воплощенная несуразность – огромный, темный, как грозовая туча, угрожающий одним своим размером и в то же время до абсурда неповоротливый и уязвимый. Длиной «Переливница» наверняка превышала пол-лиги, то есть была раза в два длиннее любого корабля, который до сих пор видел Кильон. Основная гондола, в дюжину палуб высотой, с гирляндами балконов и променадов, тянулась почти во всю длину оболочки. Дюжина гондол поменьше соединялись с основной крытыми переходами. Вынесенные опоры крепились ярусами по три-четыре, на каждой свыше дюжины воздушных винтов, от пропеллеров размером не больше, чем на «Репейнице», до медленно вращающихся лопастей размером с целый дирижабль. Корабли не меньше «Репейницы» стояли у разных стыковочных портов и напоминали паразитов, облепивших живот здоровенного вальяжного кита.