Темные (сборник) - Гелприн Майк - Страница 22

Мы оставили его в пустой деревне, разоренной стаей адовых псов неделю-другую назад.

Там было чем заняться священнику: кругом валялись неотпетые и неупокоенные людские тела, большей частью – кусками. Свора порезвилась на славу.

…На Первого-из-них мы наткнулись почти случайно, встретив его у реки, с тушей коровы в пасти. Мы могли бы убить его, накинувшись всемером, – но глубинное, древнее дикое знание подсказало: нельзя. В битве стая на стаю сходятся все – или не сходится никто. Первый-из-них увидел нас, унюхал наш запах и почуял, что мы явились сюда требовать крови, и другого способа решить наш спор, кроме как напоить нас кровью досыта, нет.

Мы встали, все семеро, плечом к плечу, склонив головы, оскалив пасти и вздыбив загривки, а напротив нас стояли пятеро. Мы были крупнее, потому что всю жизнь с самого детства ели досыта – но у тех, кто был перед нами, тела выглядели более гибкими и сильными. У Третьего-из-них на боку была большая проплешина, след старой драки. Четвертая-из-них была самкой, но ростом и ловкостью ничуть не уступала братьям, а глаза у нее сверкали, пожалуй, даже большей злобой.

Первый-из-нас взревел, выступая вперед – и Первый-из-них отозвался ответным ревом.

А когда отзвук двойного рыка замер, мы бросились друг на друга.

Мне достался Третий-из-них, и первый мой укус пришелся в приметную проплешину, противник завизжал от боли и вцепился в мой бок, мы закружились, пытаясь достать до горла соперника, вокруг кипела драка, чей-то визг перешел в предсмертный хрип, а я даже не понял, это один из нас – или один из них. Потом завизжал я сам, оттого, что Четвертая-из-них яростно вгрызлась мне в лапу…

А потом багровый туман боевого безумия захлестнул меня с головой.

Я очнулся. Кто-то тихо, протяжно скулил. А еще где-то там, вдали, печально и глухо звонил колокол. Это фра Пьетро, понял я, отпевает усопших.

Я встал, лапы подгибались, правая задняя болела, и наступать на нее я не мог. Бок подтекал кровью. Но я был жив.

И я единственный остался в живых.

Скулила Четвертая-из-них и вот-вот уже должна была перестать скулить. Жизнь покидала ее, бок был разорван от грудины до хвоста, и оттуда вываливались внутренности.

Она скулила и скулила, дергая головой, и я подошел к ней, не в силах слушать ее жалобный плач, сам толком не зная, что собираюсь делать, добить ее или вылизать ей морду, утешив перед смертью.

Она увидела меня. Я думал, что она оскалится и зарычит, но она заскулила еще громче и даже попыталась приподняться.

И я увидел, что сосцы на ее брюхе полны молока.

Я нашел их в пещере, беспомощных и крохотных. Им было не больше недели – но Первый-из-детей, почуяв запах чужака, приподнял верхнюю губу, оскалив крохотные клыки, и зарычал.

Нас было семеро. Я был Третьим, теперь я – единственный. Фра Пьетро говорит, что лишь глупец станет повторять ошибки прошлого, и когда Господь дает второй шанс, пользоваться им нужно с оглядкой и бережно.

Мы ушли все вместе. У нас будет достаточно времени для того, чтобы вырастить новую стаю и решить, как их воспитывать, какие книги читать и чему учить. Фра Пьетро говорит, что к тому времени, как щенки подрастут, он, может быть, успеет понять, какова же на самом деле Божья воля, и что есть добро.

Майк Гелприн

Саранча, скопец, палач

Северяне пришли на нашу землю числом несметным ранней весной, едва в горных долинах стаял снег. У них были глаза цвета стали и волосы цвета льна. Они не знали страха и не давали пощады. Они опустошали города, казнили воинов, умерщвляли стариков, а молодых угоняли в полон. Они не были даже жестокими, они походили на равнодушную и жадную саранчу, оставляющую за собой пустыню там, где цвела жизнь.

Мой отец Селим-шах, мудрейший из мудрых и храбрейший из храбрых, велел слать гонцов в сопредельные страны, моля соседей о помощи. Гонцы вернулись ни с чем – великие султаны и шахи заперлись в своих городах, степные ханы отогнали кочевые стада на горные склоны. «От трусости отвага на расстоянье шага», – говорили ученикам мудрецы. Забывая упомянуть о том, что и в обратном направлении расстояние не больше.

– Лучше испытать беду, чем страх перед ней, – сказал Селим-шах, мудрейший из мудрых и храбрейший из храбрых.

На следующее утро он повел войско северянам навстречу.

Неделей позже отец вернулся – на запряженной четверкой арбе, под рогожей, разрубленный пополам. Гассалы трижды омыли его, закутали в кафан, и имам прочел над телом положенные молитвы. Мои старшие братья – рослый, горбоносый, с бешеными глазами Алишер и тихий, робкий, ясноглазый Мансур дали на Коране клятву мести.

– Шемаха, – сказал мне Алишер, прижав Священную Книгу к сердцу. – Видит Аллах, настали черные времена. Завтра с рассветом купцы погонят последние караваны на юг. Ты уйдешь с ними.

Я поклонилась в ответ. Мне едва сравнялось шестнадцать, но ни единого дня, с тех пор как научилась ходить, я не провела в праздности. Как подобает дочери великого шаха, я училась всему, и учителя мои были лучшими из лучших. Я свободно изъяснялась на четырех языках, а разумела еще полдюжины, включая наречие северян. Я практиковала врачевание и целительство, слагала стихи и на память читала суры, играла на лютне и не ведала усталости в танце. Я владела секретами древней магии и знала толк в травах, необходимых для заклинаний.

Я чтила шариат и осознавала, что предназначение женщины – служить мужчине, повиноваться ему, ублажать его плоть и рожать ему детей. Но у меня не было еще своего мужчины, а отца моего забрал к себе Аллах. Поэтому я сочла возможным ослушаться брата.

Алишер ушел, чтобы повелевать правоверными, а я, закутавшись в черный шелк, удалилась в упрятанное под переплетением дворцовых коридоров подземелье. Там, в каземате, я провела оставшиеся до прихода северян дни. Я сама толком не понимала, отчего решила остаться. Я лишь чувствовала, что мое место здесь – в крепости, обреченной на гибель.

Они не стали брать город в осаду. Они не жалели себя и пошли на приступ с марша через день после того, как дозорные заметили передовые разъезды с крепостных стен. За час до полудня я выбралась из подземелья наружу и взбежала наверх. Я видела, как они карабкались по приставным лестницам, щитами прикрываясь от стрел. Они лезли – упорно, оголтело, неистово. Они умирали, но новые живые заменяли убитых. К трем пополудни первый из них – дюжий, круглолицый, курносый, с окровавленным лбом под помятым шлемом, прорвался в проем между зубцами северной стены. Он рычал, как подраненный лев, и бился один против пятерых. Он был от меня в тридцати шагах, и время замерло – я видела, как медленно, словно прорубая вязкое тесто, ползет к груди северянина боевой ятаган. И как лезвие уходит в сторону, принятое на гарду меча. Видела, как раздвоенное жало зульфикара впивается в щит и теряет силу, завязнув в бронзовой ковке. А потом замершее, приостановившееся время вдруг встрепенулось, взорвалось брызгами крови, оглушило лязгом стали и пустилось вскачь.

Он не мог уцелеть, этот круглолицый северный воин, но он уцелел. У него не было ни единой возможности устоять на ногах, но он устоял и дал время тем, кто шел за ним вслед. Они вывернулись у него из-за спины, его сородичи, рослые, ражие северяне с распяленными в крике ртами и пляшущей в глазах сталью клинков. С каждым мгновением их становилось все больше, и они оттеснили, отжали защитников прочь от стен.

Мимо меня во главе десятка правоверных промчался Алишер, у подножия крепостной башни схлестнулся с круглолицым. Я метнулась за братом вслед… Остановилась, отпрянула назад: отделившаяся от тела голова Алишера катилась по каменной кладке к моим ногам. Я закричала – страшно, отчаянно, а черные бешеные глаза мертвого брата, глядя на меня, затухали, заплывали бельмами.

По каменным ступеням я слетела вниз, затем бежала в толпе прочь от рухнувших городских ворот.

– В мечеть, – бил в уши истошный, панический голос Мансура. – В мече-е-е-ть!