Кочевники поневоле - Гелприн Майк - Страница 36

Сколько в Северном архипелаге островов, не знал никто. Поговаривали, что десятки тысяч, а может, и сотни. Однако пригодными для жизни были из них немногие. Каждой весной на архипелаг обрушивались штормы, каждой осенью – ураганы и тайфуны. Большинство островов они захлёстывали целиком, и жить можно было лишь на тех, которые окружающие их холмистые собратья укрывали от природных катаклизмов. Мюнхен был как раз одним из таких – небольшим, уютным, способным прокормить два десятка человек и две сотни дойных животных, называемых кучерявыми овцами.

Летом овцы паслись на подветренных склонах соседствующих с Мюнхеном островных холмов. Зимой их загоняли в хлева, стригли, доили и кормили запасённым с ранней осени сеном. Ещё мюнхенцы выращивали овощи на миниатюрных вспаханных участках земли, называемых грядками. Собирали с деревьев плоды и орехи, с земли – съедобные грибы и сочные ягоды. Ловили в разделяющих острова протоках рыбу и били появляющегося по весне морского зверя с голубоватым в чёрных пятнах окрасом. Зверя этого называли синим моржом, из шкур его шили одежду, мясо коптили и вялили на зиму, а из жира изготавливали свечи.

Часть урожая мужчины зимой уносили на запад и на север, где проходили межостровные ярмарки. На ярмарках плоды и ягоды менялись на изделия из железа и меди, производимые на островах, богатых месторождениями металлов. Там же молодёжь присматривала себе женихов и невест.

К северу и западу от Мюнхена селились немецкие семьи, а сотня островов, на которых они жили, называлась Германией. Дальше на север были Швеция и Дания, на запад – Франция, Россия, Китай. На восток – Италия, Болгария и Венгрия, а что дальше – мюнхенцы представляли плохо.

Ни о каком Великом Круге на островах не знали и знать не хотели. Об избранных господом летних и наказанных им зимних месяцах – тоже. По передаваемой от отца к сыну легенде, предки островитян переселились с материка, где людей заставляли ходить кругами, как цирковых лошадей. Что такое лошади и почему цирковые, на островах не ведали, но поговорка сохранилась и тоже передавалась из поколения в поколение. На Мюнхене цирковой лошадью считалось упрямое вымершее животное, смрадное и нечистое, наподобие шелудивой овцы.

Жизнью своей островитяне были довольны. Когда приходил срок, парни сватали на ярмарках девушек, те рожали детей, и новые семьи, отделяясь от родителей, уходили из отчего дома искать пригодные для жизни места. Оседали на них и строили дома. Возделывали, где было возможно, землю, охотились, рыбачили, разводили скот. О сущности бытия здесь не задумывались, осенью, летом и весной трудились, зимой в ожидании новой весны отсыпались и проводили время в домашних хлопотах.

– Так что делать думаете? – спросил Курта Иоганн Цвайберг после того, как соседи, обещав непременно прийти вечером, откланялись. – До апреля поживёте у нас, места много. По хозяйству поможете, хлев вон давно собираемся чинить, руки всё никак не доходят. Ну, а потом?

– Апрель – это слишком поздно, герр Иоганн, – за двоих ответил Курт.

– Просто Иоганн, без герра.

– Хорошо. Нам надо вернуться обратно ранней весной, Иоганн, ждать мы не можем.

– Почему?

Следующие полчаса прерываемый удивлёнными возгласами Цвайберга и его сыновей, Курт рассказывал, почему они не могут ждать.

– Ты сумасшедший, парень? – спросил Иоганн, когда Курт закончил. – Не в своём уме? Вернуться туда, где из людей делают дойных овец, чтобы там и издохнуть? Поразительное скудоумие, ты уж извини. А твой друг, он тоже хочет вернуться и сдохнуть?

– Тоже, – кивнул Курт. – Тут дело не в желании, Иоганн. И не в скудоумии. Дело в долге. К тому же у меня в декабре осталась жена. Вернее, сейчас уже в январе. А у него – родители и сёстры. Да и потом…

Курт осёкся и замолчал. Он гнал от себя мысли о Снежане, наверняка считающей его мёртвым. И гнал мысли о том, что, вернувшись, запросто может не застать её в живых. Так же, как и всех прочих. Это при том, что вернуться вопреки всему удастся.

– Жена… – задумчиво проговорил Цвайберг. – Как давно ты женат?

– Два месяца. Её зовут Снежана.

– Как-как? – переспросил Иоганн. – Это не немецкое имя.

– Имя декабрьское. Я хотел сказать, русское.

– Вот оно как. – Цвайберг потеребил бороду. – У вас там принято брать в жёны чужачек?

– Она не чужачка! – воскликнул Курт запальчиво и осёкся. – Нет, не принято, – сказал он тихо. – В других месяцах может быть, не знаю. Но октябриты всегда женились и выходили замуж за своих. Это у меня так получилось.

Пока Курт рассказывал об октябрьском заслоне, пленении, освобождении из плена и решении остаться в зиме, Иоганн молчал. Лизхен и сыновья молчали тоже. А старшая дочь, стройная черноволосая Габриэла, под конец всплакнула и, устыдившись слёз, выскочила из гостиной в свою комнату.

– Лодку-то мы вам смастерить можем, – задумчиво проговорил Цвайберг, когда Курт замолчал. – Пирога тут не годится, нужна шлюпка, четырехвесельная. Лодку можем, – повторил он. – Только не доплывёте ведь. А если доплывёте, будет уже поздно. Лёд тронется в конце марта, до середины апреля и думать нечего плыть – затрёт. А после начнутся штормы. На вёслах не дойдёте – потонете. Под парусом – только если очень повезёт. К тому же неизвестно, куда вас вынесет. Гиблое дело вы затеяли, парни.

– А если сейчас? – вскинулся Курт. – Срубить лодку и подтащить на руках на юг – туда, где кончается лёд. И, дождавшись попутного ветра, сразу отплыть, под парусом.

Цвайберг покрутил головой.

– Знаешь, сколько отсюда до ближайшей воды? – спросил он. – Трое суток ходу, если налегке и на лыжах. Да ещё тонкий лёд по пути. Полыньи, там, где проходят течения. Даже если лодку мастерить ближе к воде и потом недели две волоком… Запросто можно угробиться. Не пойду и сыновей не пущу, вы уж не взыщите, парни. А насчёт жены… – Иоганн замялся. – Твоя-то ждёт ли тебя? Тем более, если считает покойником. И потом – женятся на своих, парень. Через неделю начнутся ярмарки, погляди, может, и найдёшь кого по себе. А не найдёшь – у Фрезенбургов три дочери. Да и у нас с Элизабет, – Иоганн бросил взгляд исподлобья на жену, – тоже две. Габби уже пора замуж. Да и Эльза, считай, на выданье. Ладно, молчу, молчу, – отмахнулся он от покрасневшей Лизхен. – В общем, парень, мы тут живём по-простому. Время есть, оглядишься. И об этом своему скажи, русскому. В двух сутках хода на северо-восток лежат острова, где живут его соотечественники. На ярмарке они тоже будут, во множестве.

– Нам надо вернуться обратно, Иоганн, – сказал Курт твёрдо. – Нам обоим.

– Ладно, как знаете. – Цвайберг поднялся. – Поживите у нас, оглядитесь. А там посмотрим, может, и вернёмся к этому разговору.

Двое суток Курт с Ильёй отъедались и отсыпались, отвыкали от набившего оскомину вкуса жареной рыбы. Пили парное овечье молоко, закусывая ядрёными, хрустящими на зубах плодами, которые хозяева называли яблоками и которые на яблоки были вовсе не похожи, так же, как не похожи ни на какие другие фрукты. На третий день помогали мюнхенцам чинить хлев, настилали досками пол, утепляли стены. Под вечер вернулись усталые, дышащие паром с мороза.

– Я вот думаю, – сказал Илья, сбросив с плеч заскорузлый, со свалявшейся овечьей шерстью рабочий тулуп. – Как так вышло, что они живут лучше нас?

– Ты считаешь, лучше? – буркнул Курт.

– Конечно. Я до этого даже не представлял, что может быть какая-то другая жизнь, не кочевая. Что можно жить в доме и не думать о том, что завтра опять в дорогу. И не думать о том, что тебя хотят извести. Получается, что тогда, полтораста лет назад, были люди, сделавшие правильный выбор. Не оставшиеся тащить на шеях июльское ярмо, а пустившиеся в путь в поисках лучшей жизни. И эту жизнь нашедшие. Интересно, что об этом говорят ваши святоши.

– Ничего не говорят, – Курт пожал плечами. – Думаю, что об островитянах попросту никто не знает. Нет, конечно, в лете знать могут. Только нам от этого ни тепло, ни холодно.