Пелагия и красный петух - Акунин Борис - Страница 73

Мальчишкой надо было одеться, коза ты безмозглая, мысленно укорил Рыжуху тайный созерцатель. Еще и теперь, может, не поздно, соображай.

Но та всё переминалась с ноги на ногу да вздыхала.

Он, однако, за нее не волновался. Знал по опыту – никакая она не безмозглая и что-нибудь обязательно придумает, от своего не отступится. Верный был расчет, на рыжую ставить. Не дураки придумали.

Немножко тревожился он из-за другого – не улизнула бы снова, как в прежние разы. Очень уж шустра и непредсказуема. Не всё ж Господу Богу ради Якова Михайловича на чудеса расщедриваться.

Вдруг шаги. И голос – высокий, с подвзвизгом, полубабий-полумужской:

– Madame, vous n'avez pas le droit de rester ici.[27] – И потом по-русски, удивленно. – Вы?!

Яков Михайлович развернул свою подзорную трубу в направлении странного голоса. Увидел в кружочке немолодую накрашенную бабу в парике, легком платьишке и сандалиях (что-то ступни широковаты). Понятно: ряженый бабой содомит.

Монашка обрадовалась старому педерасту, как родной маме.

– Ах, какая удача, что я вас встретила! Здравствуйте, милая Ираида!

– Иродиада, – поправил баба-мужик и тоже всплеснул руками, затараторил. – Откуда вы взялись, милая? И почему не в рясе? Что вы здесь делаете?

Рыжуха ответила не сразу, и Яков Михайлович перевел трубку на нее. Она морщила лоб, словно не могла решить, правду говорить или наврать что-нибудь.

Сказала правду.

– Понимаете… Мне очень нужно найти одного человека.

– Кого?

– Это довольно странный человек. Необычно одевается, необычно говорит… В Бет-Кериме сказали, что он был там вчера утром и двинулся в сторону Содома. Обратно не возвращался. Вот я и подумала, что он, должно быть, остался здесь… Такой тощий, с всклокоченной бородой, в белой хламиде с синим поясом…

– Мануйла? Вам нужен человек, который называет себя Мануйлой? – изменившимся голосом произнес извращенец.

– Да! Вы видели его? Скажите, видели? Мне необходимо с ним поговорить! Если бы вы вызвали его сюда…

– Его нет.

– Как?! – ахнула монашка. – Что вы с ним сделали?

Яков Михайлович поскорей нацелился в ряженого, увидел, как тот машет рукой в сторону моря.

– Он уплыл на катере в Аин-Джиди. Еще на рассвете, пока не начало печь.

– Слава Богу! – почему-то воскликнула монашка. – Аин-Джиди – это оазис к северу от Бет-Керима? Мы там проезжали.

– Да, оттуда идет дорога на Иерусалим.

– Так он направляется в Иерусалим?

Педераст развел руками:

– Понятия не имею… Он говорил про какой-то сад.

– Ради Бога, вспомните! – вскричала монашка. – Это очень важно!

Яков Михайлович тоже весь обратился в слух – даже трубку приставил не к глазу, а к уху.

Иродиада неуверенно протянул:

– Кажется, он сказал так: «В ночь на пятницу мне обязательно нужно быть в одном саду».

Ну же, ну же, мысленно подбодрил его Яков Михайлович. Давай, вспоминай.

– Вот и всё. Больше он ничего про это не говорил.

– Ах! – воскликнула рыжая.

Наблюдатель поскорей приставил кувшинное горлышко к глазу. Монашка прикрыла рот ладонью, брови выползли чуть не на середину лба.

Удивилась чему-то? Или что-то смекнула?

Что за сад, Яков Михайлович, само собой, знать не мог, но это было не важно. Главное, что ты, золотце мое, поняла, прошептал он Рыжухе и сплюнул прилипшего к губе червяка.

Ночь на пятницу – это завтра или послезавтра? Со всеми этими палестинскими блужданиями дни недели в голове перепутались.

И, похоже, не только у него.

– Сегодня у нас что? Среда? – спросила монашка.

– Не знаю, милая, мы здесь живем по античному календарю. Сегодня день Луны, завтра будет день Марса, послезавтра…

– Да-да, среда! – перебила его рыжая. – Скажите, нельзя ли и мне воспользоваться вашим катером?

– Что вы! Вам нужно побыстрей уносить ноги, иначе вас арестуют. Уже побежали за стражей. Это частное владение, очень строго охраняемое.

– Сколько отсюда до Иерусалима? – не слушала его монашка.

– Право, не знаю. Верст сто-полтораста.

– Салах, завтра к вечеру довезешь?

– Кони испорчу, – проворчал арап. – Неделю работать не будут.

– Сколько стоит неделя твоей работы?

– Двести франк.

– Разбойник!

– Если для жена, бесплатно, – непонятно ответил арап.

– Ладно. Поехали!

– Что ладно? – спросил Салах. – Двести франк ладно или жена ладно?

– Там видно будет! Поехали!

И монашка выбежала из зоны обзора. Полминуты спустя донесся стук копыт, скрип колес. Покатили в Иерусалим.

Пора было выбираться из чертовой телеги. Охо-хо, полтораста верст на своих двоих, да через пустыню… Ничего, сдюжим.

Опять же можно в Бет-Кериме приобрести двуколку. С парусиновым верхом, навроде тента. И парочку этих самых тентов про запас прихватить, разного цвета. Время от времени менять один на другой, чтоб не заметили слежку.

Ну давай уже, уходи, поторопил Яков Михайлович педераста.

А тот как назло медлил.

Еще через пару минут застучали сапоги, зазвякали сабли. Это прибежали двое турецких солдат и с ним возница фуры, что доставила в Содом Якова Михайловича – зайцем.

Загалдели что-то по-своему. Содомит им ответил с запинкой, успокоительным тоном. Не иначе, наврал, что не было тут никакой бабы, потому что один из солдат размахнулся и отвесил вознице оплеуху, да еще заругался. По-ихнему Яков Михайлович, конечно, не понимал, но догадаться было нетрудно: ах, мол, такой-рассякой шайтан, врешь невесть что, бегай из-за тебя по жаре.

Солдаты ушли, всхлипывающий арап тоже, а чертов содомит всё торчал возле куста. Зачем-то трогал цветы и листья, сокрушенно качал головой.

Ну же, черт тебя дери, время дорого!

От нетерпения Яков Михайлович шевельнулся, из фуры просыпалась земля.

Баба-мужик озадаченно оглянулся на повозку – показалось, что смотрит прямо в трубку, в самый глаз Якову Михайловичу.

Тот мысленно предупредил, по-хорошему: отвернись, болван. Целее будешь.

Нет, подошел.

Встал так близко, что в дырку можно было рассмотреть лишь полбюста (ишь, ваты-то напихал) и руку с гладко выбритыми волосками.

Лысая рука раскрыла ладонь, вовсе заслонившую обзор.

– Это что за тряпка? – раздалось бормотание, и в следующую секунду Якова Михайловича дернули за рукав.

Ну, пеняй на себя.

Он ухватил дурня за запястье, резко выпрямился.

Увидев, как из земли поднимается черный человек, старый извращенец выпучил глаза. Потом закатил их кверху и мягко повалился.

В самом деле, как баба. В обморок бухнулся.

Яков Михайлович наклонился над недвижным телом, соображая.

Переломить шейный позвонок, да сунуть труп вон в ту большую кучу земли. День кончается, раньше завтрашнего утра ее не разроют, утром же мы будем далеко, на полпути к Иерусалиму.

А вдруг все-таки разроют? Вон у них на башне гелиограф установлен. Дадут сигнал на заставу.

Зачем рисковать?

Яков Михайлович попрыгал, стряхивая налипшие комья. Аккуратно подобрал их, ссыпал обратно в фуру. Потом восстановил очертания земляного конуса, пригладил ладонями. Большим скачком, без разбега, сиганул на газон, чтоб не оставить в пыли следов.

Оглянулся.

Содомит по-прежнему лежал кулем.

Ладно, пускай живет.

Что он скажет? Что из-под земли вылез черный человек, а потом бесследно исчез? Да кто ему поверит? Он и сам себе не поверит. Решит, что на солнце перегрелся.

Яков Михайлович подтянул шальвары и пружинистой, мускулистой побежкой затрусил по дороге вдогонку за садящимся солнцем.

Для ритмичности дыхания приговаривал:

– Ать-два, ать-два, что-за-сад, что-за сад, ать-два, ать-два, что-за-сад, что-за-сад…

Глотнул ртом вместо воздуха горячей пыли. Заплевался.

Ох, треклятая сторонка.

Ничего, завтра вечером, похоже, конец.