Пелагия и красный петух - Акунин Борис - Страница 67

Щеки у Кеши из розовых сделались зеленоватыми. Он рухнул на колени и всхлипнул:

– Я знать не знал, клянусь!

Граф толкнул его носком туфли в лоб – молодой человек опрокинулся на ковер и захныкал.

– Кто вам прислал эту ерунду? – спросил Матвей Бенционович, еще не успев приспособиться к катастрофическому изменению ситуации, ведь до сего момента всё шло так гладко!

Граф выпустил струю сигарного дыма. Прокурора разглядывал с гадливым любопытством, словно какое-то невиданное насекомое или раздавленную лягушку. Всё же удостоил ответом:

– Микки, один из наших. Больша-ая фигура. Не сегодня-завтра министром станет. И правильно – золотой работник. Такому можно и в полночь телеграмму слать – наверняка застанешь на службе.

Приходилось срочно менять тактику – отказываться от тупого запирательства и, что называется, выкладывать карты на стол.

– Ну раз вы теперь знаете, что я прокурор, то должны понимать: я приехал к вам не шутки шутить, – строго молвил Бердичевский, испытывая даже некоторое облегчение, что не нужно больше ломать комедию. – Немедленно отвечайте, это вы внесли долг за Рацевича?

И тут случилось невообразимое.

Статского советника сзади схватили за локти, больно вывернув руки.

– Оставь, Филип, – поморщился граф. – Зачем? Пускай еврейчик покукарекает.

– У него в кармане тяжелое, – объяснил лакей. – Вот.

Без труда обхватив оба запястья пленника одной лапищей, он вытащил из прокуророва кармана «лефоше», протянул графу.

Тот взял револьвер двумя пальцами, кинул на него один-единственный взгляд и отшвырнул в сторону со словами:

– Дешевая дрянь!

Бердичевский тщетно извивался в стальных тисках.

– Пусти, мерзавец! Я статский советник! Я тебя за это в Сибирь!

– Отпусти, – разрешил Чарнокуцкий. – Ядовитый зуб выдернут, а махать кулаками у жидов не заведено. Жидковаты, – скаламбурил он. – Знаете, еврейский советник, за что я вашу породу не люблю? Не за то, что вы Христа распяли. Туда ему, жиду, и дорога. А за то, что вы, как и бабы, карикатура на человечество. Вы только прикидываетесь мужчинами.

– Я представитель власти! – крикнул Матвей Бенционович, держась за онемевшее запястье. – Вы не смеете себя так со мной…

– Нет, – перебил граф с внезапным ожесточением. – Ты крыса, проникшая в мой дом воровским манером. Если б ты не был жидом, я бы просто выкинул тебя за ворота. Но за то, что я, Чарнокуцкий, битый час перед тобой распинался и поил тебя тридцатилетним коньяком, ты заплатишь мне жизнью. И никто об этом не узнает. Не ты первый, не ты и последний.

– Вы фигурант в деле! – попытался втолковать сумасшедшему Бердичевский. – Хоть я прибыл сюда конспиративно, но я веду важное расследование! Вы – главный подозреваемый! Если я не вернусь, здесь завтра же будет полиция!

– Врет он про расследование, – пискнул не решавшийся подняться с ковра Кеша. – Он про вас от меня услыхал, а раньше даже имени не знал.

– А кучер? – напомнил прокурор. – Он привез меня сюда и вернулся в город! Если я исчезну, кучер всё расскажет!

– Кто вез, Иносан? – спросил Чарнокуцкий.

– Семен. Что ж я, чужого кучера возьму?

Граф раздавил сигару в пепельнице и весело объявил Матвею Бенционовичу, снова переходя с ним на «вы», но явно в издевательском смысле:

– Наши волынские мужички, у которых в лексиконе намешано двунадесять языков, говорят: «Загнали волка в кут, там ему и капут». Не вешайте свой кривой нос, господин Бердичевский. Ночь впереди длинная, вас ожидает много интересного. Сейчас спустимся в подвал, и я покажу вам секретную часть моей коллекции, самую интересную. Там не те экспонаты, что я купил, а те, что создал сам.

Присовокупить вас к коллекции не смогу – сами видели, у меня только женщины. Разве что какой-нибудь небольшой кусочек, в порядке исключения?

Допрос с пристрастием

Глядя на вытянувшееся от ужаса лицо пленника, граф зашелся в приступе своего квохчущего, застывшего смеха.

– Нет, не тот кусочек, о котором вы подумали. Это было бы кощунством по отношению к мужскому телу. Иносан, друг мой, как тебе экспонат «еврейское сердце»? В банке со спиртовым раствором, а?

Кеша не ответил, только судорожно дернул узел галстука.

Чарнокуцкий же подошел к столу, взял из вазы персик, любовно погладил его бархатную щечку.

– Нет! – продолжал веселиться он. – Есть идея получше! Фунт жидовского мяса! – И продекламировал с безупречным итонским выговором. – «Equal pound of your fair flesh, to be cut off and taken in what part of your body pleaseth me».[26] Я даже предоставлю вам выбор, не то что Шейлок бедному Антонио. Откуда предпочитаете?

Матвей Бенционович не умел так красиво говорить по-английски, а потому ответил по-русски:

– Мне подачек не надо. Пусть будет, как в вашей юдофобской пьесе – «сколь можно ближе к сердцу».

Расстегнул пиджак и похлопал себя по левому боку, где в жилетном кармане лежал «подарок от фирмы», однозарядная капсюльная безделушка с дулом ненамного толще соломинки. Что ж, утопающий, как известно, хватается и за соломинку.

Именно так прокурор и поступил – схватился за пистолетик, да так яростно, что сломал о курок ноготь на большом пальце.

– Это что такое? Клистирная трубка? – ничуть не испугался граф. – Что-то маловата.

В эту секунду с Бердичевским случилась удивительная метаморфоза – он вдруг совершенно избавился от страха и впал в чудовищную, небывалую для себя ярость. На то была своя причина.

Мы уже упоминали о перемене, произошедшей в характере этого мирного и даже боязливого человека в результате нежданной влюбленности, однако в данный момент искрой, от которой приключился взрыв, послужило обстоятельство куда менее романтическое. Дело в том, что Матвей Бенционович всегда чрезвычайно мнительно относился к своим ногтям. Микроскопический заусенец или, не дай бог, трещинка совершенно выводили его из равновесия, а пресловутое «ногтем по стеклу» повергало в дрожь. Обязательная гигиеническая операция, которую цивилизованная часть человечества производит над своими ногтями раз в четыре дня, была для Бердичевского мукой, особенно в заключительной своей фазе, предполагающей обработку пилкой. А тут от ногтя отломился целый кусок и торчал самым отвратительным образом! Эта маленькая неприятность, сущий пустяк по сравнению с ситуацией в целом, оказалась последней каплей: у статского советника потемнело в глазах от лютой злобы, страх уступил место остервенению.

– Это жилетный пистолет! – прорычал Матвей Бенционович, наливаясь кровью. – Незаменимая вещь при нападении ночного грабителя! Обладает поразительной для такого калибра убойной силой!

Граф чуть-чуть поморщился.

– Филип, отбери у него эту мерзость.

Тут бы и пальнуть в подлого аристократа, продемонстрировать ему замечательные качества оскорбленного пистолета, но прокурору вспомнилось, как приказчик из оружейного магазина предупреждал: «Конечно, при расстоянии более двух саженей убойность ослабевает, а с пяти саженей и вовсе нечего зря патрон тратить».

До магната было не пять саженей, но, увы, и не две.

Посему Бердичевский резво скакнул в сторону и наставил дуло на буйволоподобного Филипа. Времени на глупые предостережения («Стой! Стрелять буду!» и прочее) тратить не стал, а просто взвел курок и сразу же спустил.

Хлопок был негромкий, потише, чем от шампанского. Отдачи рука почти не ощутила. Дым, выметнувшийся из крошечного ствола, был похож на клочок ваты – такой разве что в ноздрю засунешь.

Однако – невероятная вещь – детина согнулся пополам и схватился обеими руками за живот.

– Ваше сия… – охнул Филип. – Он мене в брюхо! Больно – силов нет!

На несколько мгновений столовая обратилась в подобие пантомимы или па-де-катр. На лице графа отразилось бескрайнее изумление, чреватое появлением по меньшей мере двух или трех морщин; руки его сиятельства плавно разъехались в стороны. Кеша застыл на полу в позе умирающего и даже почти уже умершего лебедя. Раненый слуга качался на каблуках, согнутый в три погибели. Да и сам Бердичевский, в глубине души мало веривший в действенность своего оружия, на миг окоченел.