Пелагия и красный петух - Акунин Борис - Страница 49

Салах перемолвился с ней несколькими фразами по-арабски, потом представил:

– Фатима. Жена.

На помост Фатима не поднялась – опустилась рядом на корточки с кофейником в руках и, всякий раз, когда гостья хоть на миг опускала чашку, подливала еще.

Потратив минут пять на этикет (красивый дом, чудесный кофе, милая супруга), Пелагия объявила о цели визита: нужно съездить в Мегиддо. Сколько это будет стоить?

– Нисколько, – ответил хозяин, покачав головой.

– Как так?

– Я не сумасшедший. Никакие деньги не еду.

– Двадцать пять рублей, – сказала Полина Андреевна.

– Нет.

– Пятьдесят!

– Хоть тысяча! – сердито всплеснул руками Салах. – Не еду!

– Но почему?

Он стал разгибать пальцы:

– Болотная лихорадка. Раз. Разбойники-бедуины. Два. Разбойники-черкесы. Три. Не еду ни за сколько.

Сказано было не для того, чтобы поднять цену, а окончательно – монахиня сразу это поняла.

Выходит, время пропало зря!

Раздосадованная Пелагия отставила чашку.

– А хвастался: отвезу, куда пожелаешь.

– Куда пожелаешь, но не туда, – отрезал Салах.

Видя, что гостья больше не притрагивается к кофе, Фатима о чем-то спросила мужа. Тот ответил – должно быть, объяснил, в чем дело.

– Значит, опять наврал, – горько констатировала Полина Андреевна. – Как мне тогда про русскую жену, а американцам про американскую.

– Кто наврал? Я наврал? Салах никогда не наврал! – возмутился палестинец.

Хлопнул в ладоши, закричал:

– Маруся! Аннабел!

Из двери, ведущей вглубь дома, выглянула женщина, одетая по-восточному, но с таким румяным, курносым лицом, что не могло быть никаких сомнений в ее национальности. Волосы женщины были повязаны арабским платком, однако не на подбородке, как это делают туземки, а на затылке, по-крестьянски.

Отряхивая перепачканные мукой руки, славянка вопросительно уставилась на Салаха.

– Сюда иди! – приказал он и заорал еще громче. – Аннабел!

Когда отклика не последовало, поднялся на ноги и скрылся в доме.

Изнутри донеслись его призывы:

– Honey! Darling! Come out![17]

– Вы в самом деле русская? – спросила Полина Андреевна.

Круглолицая женщина кивнула, подходя ближе.

– Вы – Наташа, да? Ваш супруг мне рассказывал.

– Не, я Маруся, – протянула соотечественница густым голосом. – А «наташками» тутошние мужики всех наших баб зовут. Так уж повелось.

– Разве здесь много русских женщин?

– Полным-полно, – сообщила Маруся, беря с подноса цукат и отправляя его в полногубый рот. – Которые из баб-богомолиц помозговитей, не желают в Расею воротаться. Чего там хорошего-то? Горбать, как лошадь. Мужик пьет. Зимой нахолодуешься. А тут благодать. Тепло, свободно, плоды-ягоды всякие. Ну а кому свезет мужа найти, вовсе рай. Арап, он водки не жрет, ласковый, опять же не в одиночку с ним управляться. Когда баб три или четыре, много легше. Так, Фатимушка?

Она затараторила по-арабски, переводя сказанное.

Фатима кивнула. Налила себе и Марусе кофе, обе присели на край помоста.

Из дома всё доносились англоязычные призывы.

Маруся покачала головой:

– Не выйдет Анька. Она об это время книжку пишет.

– Что-что? – моргнула Пелагия. – Какую книжку?

– Про бабскую жизнь. Она для того и замуж вышла. Говорит, поживу годик с арапским мужиком, а после книжку напишу, какой еще не бывало. Название у книжки такое. – И Маруся произнесла безо всякой запинки. – «Лайф-ин-арабиан-харем-син-фром-инсайд».[18] Это по-американски, а по-нашему: «Сказ про арапских мужиков». Говорит, вся Америка такую книжку купит, мильон денег заработаю. Анька баба ученая, а умная – страсть. Почти как Фатимка. Потом, говорит, поеду в страну Китай, выйду замуж за китайца. Тоже книжку напишу: «Сказ про китайских мужиков». Бабы должны знать, как нашей сестре где живется.

Заинтригованная Полина Андреевна воскликнула:

– Да как же она уедет? Ведь она замужем!

– Очень запросто. Здесь это легче легкого. Салаша три раза скажет: «Ты мне больше не жена», и всё – езжай куда хочешь.

– А если не скажет?

– Скажет, куда ему деться. И не три раза, а тридцать три. Баба мужика завсегда доведет, если пожелает. А уж три бабы того паче…

Маруся перевела Фатиме, та опять кивнула.

Сидеть вот так втроем, пить крепкий вкусный кофе и разговаривать о женском для монахини было непривычно и увлекательно – на время она даже забыла о неотложном деле.

– Да как вы все уживаетесь с одним мужчиной?

– Очень отлично. Одной Фатимке с ним трудно было: и хозяйство веди, и за детями доглядывай. Вот она и позвала меня в жены – мы на базаре познакомились. Видит, баба я крепкая, работящая, с совестью.

– И Салах согласился?

Маруся засмеялась, передала вопрос товарке. Та тоже прыснула. Сказала (а Маруся перевела на русский):

– Кто же его спрашивал?

Полине Андреевне всё это было ужас до чего любопытно.

– А чем у вас американка занимается?

– Анька-то? Детей учит и в постеле за нас отдувается, особенно по жаркому времени. Она молодая, тощая, ей нежарко. Опять же для книжки ейной польза. Когда допишет, уйдет – другую заместо ее возьмем, тоже молоденькую. Уже порешили. Какую ни то жидовочку из здешних. Они бойкие.

– Разве ислам дозволяет на еврейках жениться?

Маруся удивилась:

– А ты что ж, думала, я свою веру на ихнюю променяла? Нет уж, в какой родилась, в такой и помру. Салаша меня неволить не стал. Ислам – вера незлая, хорошая. Хрестьянки и юдейки по-ихнему «люди Книги» считаются, Библии то есть. На них жениться не зазорно. Это на поганых язычницах нельзя, а кто их видел, язычниц-то?

Тут Фатима впервые произнесла что-то, не дожидаясь перевода.

– Спрашивает, зачем тебе так надо в Мегиддо?

– Очень нужно одного человека отыскать, а Салах не хочет, боится. Даже за пятьдесят рублей.

Усатая толстуха внимательно смотрела на гостью, будто оценивала.

– Очень любишь его?

От неожиданного вопроса Пелагия смешалась, не зная, как объяснить. Проще всего было соврать:

– Да…

Сказала – и густо покраснела. Стыдно инокине врать-то.

Но Фатима поняла по-своему.

– Говорит: раз красная стала, значит, вправду сильно любишь.

Жены поговорили между собой по-арабски. Потом старшая погладила Полину Андреевну по щеке и сказала что-то короткое.

– Поедет, – перевела наташка Маруся. – А пятьдесят целковиков Фатимке отдай.

Закавыка

Длительное путешествие по волнам, горам и долинам настроило Якова Михайловича на философский лад. В его профессии нечасто выпадало этак вот мирно, неспешно перемещаться по лику матушки-Земли. Особенно отрадно было на водном отрезке пути. Следить за объектом незачем – куда она денется, с корабля-то. Наоборот, требовалось держаться подальше, чтоб не намозолить глаза. За время плавания Яков Михайлович даже покруглел от сытного питания и здоровой дремы на палубе.

Однако благоприобретенное жировое наслоение улетучилось быстро. Отмахайте-ка по жаре семьдесят верст на своих двоих.

Сойдя на берег, Яков Михайлович счел необходимым преобразиться – на пароходе был незаметным господином в панаме и полотняной паре, а стал еще более незаметным мужичком-паломником. Таких в пресветлый город Иерусалим по дороге тащится видимо-невидимо.

Объект следовал на конной тяге, но препаршивой, так что козликом бежать не пришлось.

В Иерусалиме же Якову Михайловичу целесообразней показалось обратиться в иудеи. Этой публики здесь имелось невиданное многообразие, причем все они дичились друг друга и изъяснялись каждый на своем наречии. Несколько раз к лже-литваку подходили такие же халатники в шляпах и о чем-то заговоривали по-своему, но Яков Михайлович лишь мычал в ответ – евреи ведь тоже глухонемые бывают. Литваки жалостно цокали языком и оставляли бедолагу в покое.