Пелагия и красный петух - Акунин Борис - Страница 25

Свеколкина доводов не слушала и обзывала начальницу всякими бранными словами, от которых Пелагия иногда плакала: ретроградкой, клерикалкой, обскуранткой и прислужницей мужского деспотизма, который спит и видит запереть женщин в клетку домашнего хозяйства.

В разборе накопившихся за отлучку дел, в баталиях с прогрессисткой миновали три дня. Но даже и в этот суетливый период с Пелагией случалось, что она в самый разгар какого-нибудь занятия вдруг словно забывалась и застывала на месте, о чем-то задумываясь. Потом, конечно, спохватывалась, возвращалась к прерванному делу с удвоенным усердием.

В первый же свободный вечер (было это на четвертый день после возвращения из Строгановки) монахиня отправилась на архиерейское подворье. Она имела дозволение являться туда в любое время и распоряжаться во владычьих покоях, как у себя дома. Вот и воспользовалась.

Преосвященного беспокоить не стала. Знала, что в предпочивальное время он обычно пишет свои «Записки о прожитой жизни». Увлечение это у епископа появилось недавно, и предавался он писательству с самозабвением.

Изложить события из собственного прошлого Митрофаний задумал не от суеславия или самомнения. «Жизнь проходит, – сказал он, – много ли мне осталось? Так и уйдешь, не поделившись накопленным богатством. Ведь единственное настоящее богатство, которое никто у человека не отнимет, – его неповторимый жизненный опыт. Если умеешь складывать слова, большой грех не поделиться с родом человеческим своими мыслями, ошибками, терзаниями и открытиями. Большинству это, наверное, ни к чему будет, но кто-то прочтет и, может, беды избежит, а то и душу спасет».

Читать написанное архиерей не давал. Даже секретаря не подпускал, сам перебеливал. Говорил: «Вот помру – тогда прочтете». А что ему, спрашивается, умирать, если крепок, здоров и ясен умом?

Пелагия прошмыгнула в библиотеку, вполголоса поздоровалась с отцом Усердовым, выписывавшим что-то из богословских книг для будущей проповеди.

Больше всего на свете отец Серафим обожал проповедовать перед паствой. Поучения произносил ученейшие, с множеством цитат, и замечательные по протяженности. Готовился всерьез, подолгу. Беда только, никто не хотел внимать его учености. Узнав, что нынче служить будет Усердов, прихожане почитали за благо отправиться в какую-нибудь другую церковь, и нередко случалось, что бедный отец Серафим ораторствовал перед парой глухих старушек, пришедших в храм понюхать ладана или обогреться.

Митрофаний не мог допустить такого ущемления авторитету богослужения, но и старательного проповедника обижать не хотел, поэтому с недавних пор дозволял ему ораторствовать лишь в архиерейской церкви, на собственном подворье, для келейников и челядинцев, которым деваться все равно было некуда.

Поглядев, как Пелагия прохаживается вдоль книжных шкафов, секретарь учтиво предложил помощь в поиске книг. Монашка поблагодарила, но отказалась. Знала: этот привяжется – не отвяжется, пока всё не выспросит. А дело было деликатное, не для усердовского разумения.

Отец Серафим снова заскрипел перышком. Потом, как бы в поисках вдохновения, открыл карманный молитвенник, уставился в него.

Пелагия закусила губу, чтоб не прыснуть. Видела она как-то, по чистой случайности, что это за молитвенник. Там с внутренней стороны в переплет было вставлено зеркальце – очень уж уважал Усердов свою благообразную красоту.

Секретарь посидел-посидел, да и ушел, а сестра всё переходила от полки к полке, никак не могла найти искомое – ни среди католической литературы, ни в канонике, ни в агиографии. Посмотрела даже в естественно-научном шкафу – тоже не нашла.

Скрипнула дверь, вошел Митрофаний. Рассеянно кивнул духовной дочери – и к полке. Схватил какой-то томик, зашуршал страницами. Должно быть, понадобилась цитата или проверить что-нибудь. По всему было видно, что владыка сейчас обретается далеко отсюда, где-то в прожитых годах.

Пелагия подошла поближе, увидела, что архиерей листает «Дневники» Валуева.

Покашляла. Не оглянулся.

Тогда уронила со стола на пол «Древнееврейско-русский словарь». Фолиант был в треть пуда весу и шума произвел столько, что Митрофаний чуть не подпрыгнул. Обернулся, захлопал глазами.

– Извините, владыко, – прошелестела монашка, поднимая томище. – Задела рукавом… Но раз уж вы отвлеклись… Не могу одну книгу найти. Помните, после ханаанской истории вы мне говорили, что у вас есть книга о чудесных пещерах, какого-то латинского автора?

– Всё недоуменствуешь о своем Чертовом Камне? – догадался преосвященный. – Есть книжка о пещерах. В медиевистике.

Он подошел к большому дубовому шкафу, провел пальцем по корешкам и выдернул ин-октаво в старинном телячьем переплете.

– Только не латинского автора, а немецкого. – Митрофаний рассеянно погладил выцветшее золотое тиснение. – Адальберт Желанный, из младших рейнских мистиков. На, изучай, а я пойду.

И в самом деле вышел, даже не спросил, что именно надеется Пелагия отыскать в средневековом сочинении. Вот что значит писательский зуд.

Сестра, впрочем, и сама толком не знала, что она ищет.

Неуверенно раскрыла том, поморщилась на трудный для беглого просмотра готический шрифт.

Прочла заголовок.

Под ним эпиграф: «Quibus dignus non erat mundus in solitudinibus errantes et montibus et speluncis et in cavernis terrae».[4]

Стала перелистывать хрупкие страницы, кое-где вчитываясь повнимательней.

В прологе и первых главах автор дотошно перечислял все двадцать шесть упоминаний о пещерах в Священном Писании, присовокупляя к каждому эпизоду пространные комментарии и благочестивые размышления. Например, исследуя Первую книгу Царств, Адальберт со средневековым простодушием развернул подробное рассуждение, по какой именно нужде – большой или малой – вошел царь Саул в пещеру, где затаился Давид со своими сторонниками. Ссылаясь на других авторов, а также на собственный опыт, Адальберт убедительно доказывал, что царь мог зайти в пещеру лишь по более основательной из телесных нужд, ибо при отправлении нужды менее значительной человек бывает не столь сосредоточен и не производит «crattoritum et irrantum»[5] – а именно они, вне всякого сомнения, помешали венценосцу заметить, как Давид отрезает у него край одежды.

Устав разбирать средневековую латынь, Пелагия уже хотела отложить труд дотошного исследователя. Рассеянно перевернула еще несколько страниц, и взгляд ее упал на название «Kapitulum XXXVIII de Speluncis Peculiaribus tractans».[6]

Начала читать – и уже не могла оторваться.