Три орудия смерти (сборник) - Честертон Гилберт Кийт - Страница 76

Он сосредоточенно смотрел на нее, с изумлением осознавая, что разделяющее их социальное неравенство растаяло в пылу интеллектуальной схватки, словно повинуясь небрежному жесту принцессы в момент ее появления в этой камере. Он продолжал всматриваться в нее, а с его лицом происходили медленные, но удивительные перемены. Он как будто осознал какое-то скрытое значение этой ситуации, постичь которое раньше ему не позволял шок от лицезрения царственной особы.

– Я и представить себе не мог, что вы способны беседовать со мной подобным образом, – произнес заключенный. – Вы, во всяком случае, гораздо добрее ко мне, чем те люди, которые всего лишь давали мне пищу. Я согласен с тем, что вы сделали для меня больше, чем для такого человека, как я, могли бы сделать они. Но я не признаю этого за доброй старой Павонией с ее павлинами, дворцами и полицейскими судами. Ради всего этого я не поступлюсь своими принципами ни на один дюйм.

– Если вам так больше нравится, сделайте это для меня, – ровным голосом произнесла она.

– Я ни в коем случае не сделал бы этого для других, – отозвался он. – Но, видите ли, в этом, собственно, и заключаются мои затруднения. Я бы с удовольствием вам повиновался, однако дело в том, что я не верю во все эти ваши рассуждения о долге. И что же это за собака такая, если она отказывается быть верной, но готова что-то сделать ради удовольствия?

– О, как я ненавижу это выражение упрямства на вашем лице! – капризно воскликнула принцесса. – Я ничего не имею против собак, но ненавижу бульдогов. Они так уродливы! – Вдруг ее голос в очередной раз изменился, и принцесса добавила: – Я не понимаю, зачем вам сидеть в этой тюрьме, если все дело только в ваших дурацких предрассудках. Если вы будете продолжать все так же упорно покрывать этих мерзавцев, из-за которых мы завтра взлетим на воздух, вас обвинят в государственной измене и в лучшем случае вам придется провести здесь еще много лет.

– Отлично, – жестко ответил он. – Я скорее пострадаю за государственную измену, чем стану предателем.

Он произнес эту краткую эпиграмму с таким нескрываемым презрением, что самообладание внезапно изменило принцессе, уступив место безумной вспышке поистине королевского гнева.

– Отлично! – воскликнула она, в ярости направляясь к двери. – Можете гнить здесь за государственную измену, раз уж вы не желаете слушать голос разума. Нам все равно, не считая того, что ваше безумное и угрюмое упрямство меньше чем через сутки разнесет нас всех в клочья. Один Господь ведает, и, наверное, вы тоже, что эти дикари и безбожники с нами сделают. Возможно, Господу не все равно, чего не скажешь о вас. Вам нет дела ни до кого и ни до чего, кроме своего собственного подбородка и адской гордости. Мне с вами больше не о чем говорить.

Она распахнула дверь, и заключенный снова увидел фигуру полицейского с одутловатым лицом. Затем дверь с грохотом захлопнулась, и узник остался в камере один.

Он сел на койку, обхватил голову руками, надолго задумчиво замерев в этой неподвижной позе. Затем со вздохом поднялся и снова подошел к двери, за которой уже слышались привычные для него звуки тяжелых шагов. Они означали, что к нему явился очередной посетитель и на сей раз это уже не будет прекрасная леди. Тем не менее официальный допрос оказался гораздо более продолжительным и носил иной характер.

По прошествии нескольких часов, в тот момент, когда король принимал бокал итальянского вермута, поданного ему на подносе уже гораздо менее опасным лакеем, премьер-министр, расположившийся напротив особ королевской крови, небрежно обронил:

– Похоже на то, что мы все же расстроили их планы. Еще час назад я места себе не находил от беспокойства, ведь был уверен, что они затеяли нечто грандиозное. Все эти последние воззвания вызывали ассоциацию с курком винтовки, взведенным за мгновение до выстрела. Но раз уж этот тупой лакей покажет нам, где они прячутся, думаю, нам все же удастся их опередить. Гримм говорит…

Принцесса Аурелия Августа, также именуемая Мэри, вскочила с места, как будто ей нанесли личное оскорбление.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Что все это значит? – воскликнула она. – Лакей ничего не сказал. Он категорически отказался выдавать сообщников.

– Прошу Ваше Королевское Высочество меня простить, – сухо произнес премьер-министр. – Я получил сообщение непосредственно от шефа полиции. Лакей, вне всякого сомнения, сообщил ему какие-то факты.

– Это неправда! – упрямо заявила Ее Королевское Высочество. – Я ни за что в это не поверю.

Похоже, принцесса действительно была не на шутку возмущена. Более того, те, кто еще способен изумляться загадке женской психологии, будут удивлены, узнав, что во время следующей встречи с узником в его камере она в резкой форме объявила ему о своем презрении в связи с тем, что он предал все, что она велела ему предать.

– Вот чего стоит ваше героическое упорство и гордо выпяченный подбородок! – воскликнула Аурелия. – Ради спасения собственной шкуры вы предали всех этих запутавшихся и скрывающихся от нашего правосудия бедолаг.

Он горделиво вскинул голову, глядя на нее отрешенным, но горящим взглядом голубых глаз, в которых зияла пропасть. От одного вида этой бездны у всех его собеседников начинала кружиться голова.

– Я никак не ожидал, что вы питаете к ним такое сочувствие, – сухо ответил он.

– Я чрезвычайно сочувствую этим людям, потому что им приходится иметь дело с вами, – безжалостно отозвалась она. – Разумеется, я их не поддерживаю, но мне их жаль. Они скрываются от преследования, и им приходится полагаться на таких, как вы. Думаю, именно вы довели их до беды.

Последняя фраза прозвучала будто несколько запоздалое соображение. В нем принцесса опиралась на общие для всех женщин принципы, которые некоторые мужчины порой находят слегка беспринципными. Каково же было ее удивление, когда он, улыбнувшись, сказал:

– Да, возможно, вы правы. Именно я довел их до беды.

В ответ на застывший в ее глазах вопрос он добавил:

– Помните, что вы говорили? Если я их подвел, я сделал это ради вас.

Мгновение спустя он взорвался таким неистовством, с каким она не сталкивалась еще никогда в жизни.

– Вы думаете, я не понимаю, как все это чудовищно несправедливо? Да, я предатель. Но почему вы наделены и этой властью? Почему вам достался тот единственный аргумент, которому нечего противопоставить? Ваше лицо неподсудно, как Господь в Судный день. Мы можем противопоставить невежество науке и беспомощность власти, но у кого хватит духу противопоставить уродство красоте? Кто…

Он сделал шаг вперед, но – это было еще более странно – она, вздрогнув, тоже двинулась к нему навстречу. Она всматривалась в лицо заключенного, как будто его озарила вспышка молнии.

– О боже! – воскликнула Аурелия. – Не может быть!

В то мгновение она осознала нечто такое, во что трудно поверить.

Остаток этой встречи оказался в равной степени восхитительным.

Одна-единственная мысль подобно грозовой туче собиралась над Павонией, над ее столицей и дворцом. С такой сосредоточенностью обычно можно столкнуться только в какой-нибудь глухой деревне, в которой некий пророк или фанатик предсказал конец света.

Последние воззвания возымели свой эффект. Даже самые беспечные граждане теперь были убеждены в том, что в любую секунду на всех границах может начаться вражеское вторжение или в центре города произойдет чудовищный взрыв и все это случится по никому не ведомому сигналу либо совершенно незаметному знаку.

Перспектива иностранного вторжения пугала людей больше вероятности взрыва, но они были тем более растеряны, что во всем этом загадочном движении уже давно ощущалось нечто иностранное.

Не вызывало сомнений то, что профессора Фокуса за границей знают лучше, чем в его собственной стране. Теперь же многие начали возмущенно интересоваться, откуда взялся богатый ростовщик. После незначительной паузы следовал вопрос, где он сколотил свое состояние. Но никто не сомневался в том, что эти люди создали машину, призванную с чудовищной силой ринуться на Павонию.