Пепел на ветру - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 27

– Камарич, ну признайтесь, что вы все это сочинили для красоты сюжета! Откуда вы можете знать, какой голос был у цыганки? И чем кормили девочку в младенчестве? Откуда у вас вообще все эти сведения?

– Использовал знакомства, Аркадий Андреич, на благо нашего общего дела использовал свои многочисленные знакомства в кругах. Некоторые – вполне деликатного свойства. А голос цыганки – что ж за секрет? – вполне живы и здравствуют люди, которые слыхали ее песни. Картина же с сидящей на дереве цыганкой выставлялась на передвижной выставке тысяча восемьсот девяносто третьего года. Странно, но приобрел ее тогда вовсе не Николай Осоргин. Впрочем, именно в тысяча восемьсот девяносто третьем году цыганка и умерла… Девочку Осоргин признал, но ее практически никому и никогда не показывали. Ходили слухи, что она совершенно безумна, но мы с вами оба теперь знаем, что это не так. Или, во всяком случае, не совсем так.

– Вам известно, кому теперь принадлежит имение?

– Ну разумеется, я все узнал! А вот вы торопитесь и не даете мне получить удовольствие и рассказать все по порядку. Но как пожелаете. Пожар в усадьбе случился во время крестьянского бунта в тысяча девятьсот втором году. Сгорела контора и почти вся центральная часть здания, обрушилась башня с обсерваторией. Крылья и флигеля удалось отстоять прибывшей пожарной команде. Тогда же взбунтовавшиеся крестьяне зачем-то перерезали всех английских коров. С быком же по кличке Эдвард им справиться не удалось. Он разъярился, разнес стойло и устроил в Синих Ключах настоящую испанскую корриду – затоптал насмерть одного из крестьян, сломал руку ветеринару и еще кого-то поднял на рога уже по дороге к свободе…

– Лука! Вы можете мне не поверить, но меня решительно не интересуют приключения английского быка-производителя в тысяча девятьсот втором году.

– Зря, батенька, зря! Тогда о главном. Николая Павловича Осоргина убили еще до пожара. Это было установлено следствием, виновные непосредственно – повешены, еще человек пятнадцать из крестьян – на каторге. Считалось и считается до сих пор, что дочь Осоргина Любовь и ее бессменная нянька и воспитательница Пелагея Никитина погибли во время пожара. Сомнений в том у следствия не возникало, все свидетели говорили одно: в момент возникновения пожара обе находились наверху и вниз не спускались, отрезанные огнем со всех сторон. Ну а когда рухнула башня и балки второго этажа, там уж и говорить было не о чем… Из занятного: драгоценностей цыганки так и не нашли, хотя бесследно исчезнуть в пожарище они не могли, драгоценные камни тугоплавки, да и собственные покои Осоргина находились в уцелевшей части дома. Сейф в кабинете, кстати, уцелел вполне, был вскрыт в присутствии душеприказчика, следователя и нотариуса. Там нашлись все бумаги в образцовом порядке, завещание по всей форме, но… ни украшений, ни алмаза не оказалось и в помине!

– Кому же в конце концов достались Синие Ключи?

– Вот тут тонкость ситуации. Еще в тысяча девятисотом году Осоргин принял опеку над своим несовершеннолетним родственником по первой жене – Александром Васильевичем Кантакузиным. Юноша к этому времени остался сиротой – отец его скончался задолго до того, а мать посетила Осоргина с просьбой об опеке и почти сразу умерла в полной финансовой и прочей недостаточности. Александр на тот момент был гимназистом старшего класса, и такой кульбит судьбы был для него, по всей видимости, полной неожиданностью. После юноша поступил в университет на исторический факультет, вел обычную жизнь дворянского лоботряса, числился декадентом. Николай же Осоргин в последней четверти своей жизни явно преуспел в оригинальности. В завещании он написал буквально следующее: все свое имущество, за исключением отдельно оговоренных случаев (слуги, памятные вещи друзьям, пожертвование на церковь в Торбеевке, очень существенная сумма Пелагее Никитиной и ее психически больному сыну Филиппу – здесь все, как положено), завещаю в равных долях детям моей дочери Любови Николаевны Осоргиной и Александра Васильевича Кантакузина. А буде детей у них не случится, то пользоваться им обоим доходом со всего имения в течение жизни, не продавая земель и не трогая основного капитала, а после смерти последнего из них всю собственность продать, создать комиссию по управлению образовавшимся капиталом и основать в городе Калуге театр изящных искусств им. Лилии Розановой. Как вам такое?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– М-да-а… – протянул Аркадий. – Тут, пожалуй, ничего и не скажешь…

– Большой, кстати, был скандал, родственники первой жены пытались что-то там оспорить, но потерпели неудачу, так как все было оформлено правильно и с соблюдением всех необходимых формальностей.

– И что же нам теперь делать, по-вашему?

– Естественно, идти и знакомиться с декадентом Александром Кантакузиным – что же еще?! – бодро воскликнул Камарич.

– А у вас, Лука Евгеньевич, и среди декадентов имеются… деликатные знакомства?

– Только ради вас, товарищ Январев, только ради вас… и, разумеется, ради милейшей Любови Николаевны… Кстати, безумно интригующая, неоднозначная внешность. Сегодня уже обещает всю гамму – от роковой красавицы до страхолюдины ужасной. Интересно, какой она станет, когда войдет в силу?

– Я думаю, это будет зависеть от состояния ее психики, – сухо заметил Аркадий. – И от места проживания. На Хитровке женщины старятся быстро…

Глава 10,

Всю ночь завывала пурга, а с утра распогодилось. Ветер еще не улегся, но небо ясно голубело, и мелкая снежная крошка носилась в воздухе, сверкая на солнце.

Снежные поля расстилались по обе стороны дороги. С одной стороны за полем – большое озеро, опознаваемое сейчас только по высокому берегу, к которому тесно подступал сосновый лес. С другой – равнина с прозрачными рощицами до самой реки. Реки под снегом и вовсе не разглядишь, зато деревня за ней в холодном солнечном свете обозначилась отчетливо, и даже видны были белые дымы, столбами уходившие в небо. Эта деревня, что за рекой, называлась Торбеевка, и путь извозчичьих саней, бодро кативших по снежной дороге, лежал не к ней.

Вот впереди показалась развилка и возле нее два каменных столба с вазонами, украшенными по зимнему времени вместо цветов пышными снежными шапками. Сани свернули влево – почти сразу дорога пошла вверх, по обе стороны стеной встали сосны, солнце замелькало за стволами… а спустя недолгое время возница, натягивая вожжи, объявил:

– Приехали, барыня!

Лес распахнулся, как занавес, открыв белые холмы, заснеженные кровли и церковь на взгорье, а на переднем плане – витые прутья чугунной ограды, за которой виднелся английский парк, аллея и голубые стены большого барского дома.

– Вот они, Синие Ключи, сами и есть.

Потертая волчья полость откинулась, худая, изможденного вида дама средних лет, закутанная в меха и шали, выпрямилась и подалась вперед, глядя на дом за деревьями почему-то с негодованием.

Негодующий вид она хранила и позже, входя в жарко натопленную переднюю и сбрасывая на чьи-то руки тяжелую шубу. Возможно, дело было не в чувствах вовсе, а в строении лица – узкого, с породистым горбатым носом и тонкими губами.

Все обостренно терзало нервы. Этот парк с руинами и гротами, эта панорама, которая открывалась за домом… кажется, даже город можно разглядеть на горизонте! Дом, построенный, судя по цифрам на фронтоне, в 1815 году… Да-да, ампир, но не помпезно-тяжелый… облегченный, так сказать, ампир, веселый, в духе тех времен, когда бывшие подданные Бонапарта окончательно превратились из грозных противников в гувернеров и учителей танцев. Да, ничего особенного не было в этом доме. И не так уж он оказался роскошен, как она ожидала.

Остановилась посреди просторной комнаты с французскими окнами, огляделась, с ревнивой тревогой желая убедиться, что права и нет тут никакой особенной роскоши… Увы! Пришлось убедиться в обратном. Ну, пусть не роскошь. Пусть и прислуга здешняя ленива – а что ленива, с первого взгляда видно, – а все равно те, что живут здесь, никогда не задумывались о том, откуда берутся деньги. И вкус у них есть, увы, увы…