Крейсерова соната - Проханов Александр Андреевич - Страница 37

Женщина, которая утром приглашала его на кухню к столу, была добра к нему: была милой, суетливой, заботливой, ставила перед ним тарелку с глазуньей, хлеб, масленку, наливала в большую цветастую чашку чай, подвигала сахарницу.

– Ты, мой миленький, ешь, тебе надо поправляться, постараюсь яблок сегодня купить, тебе нужны витамины, если бы денег было побольше, я бы фрукты тебе на рынке купила, но они такие дорогие… Азербайджанцы совсем обнаглели, берут втридорога… Ты хлеб маслом помажь… Давай яичницу травкой немного посыплю, – она посыпала круглые, среди запеченного белка, желтки мелко порезанным укропом и луком.

Ему нравились запахи нарезанных трав. Нравилось сочетание белого, зеленого, желтого. Были приятны ее ловкие, мелькавшие перед его глазами руки. Он догадывался, что ей хочется накормить его повкуснее, но не хватает денег на вкусную еду. А почему не хватает и кто такие азербайджанцы на рынках – люди, предметы или цены на продовольствие, – он не мог понять. Она его уже не кормила с ложки. Он сам пользовался вилкой, ножом. Подносил к губам горячую фарфоровую чашку с красными маками. Силился вспомнить, что минуту назад говорила женщина, и не мог. Сзади опускалась сияющая стеклянная плоскость, отсекала как лезвие произнесенные слова. И это причиняло ему беспокойство.

Женщина надевала скромный плащик, невзрачный беретик и уходила из дома. Среди дня женщина ненадолго возвращалась. Ставила у порога тяжелую грубую сумку, наполненную конвертами и газетами. Измученно и виновато взглядывала на Плужникова, поправляя сбившиеся кудряшки.

– Ох и устала! Сегодня необычно богатая почта! Люди пишут, читают газеты, а ты бегай по этажам и подъездам!.. Сейчас бульончик тебе согрею!.. Курочку тебе купила!.. – она хлопотала у плиты, наливала в пиалу золотистый вкусный бульон. Он пил с наслаждением, понимая, что женщина устала и сбилась с ног, но все равно хлопочет о нем и заботится. А почему – неизвестно. Она не была ему ни матерью, ни сестрой, хотя он чувствовал к ней благодарность, и в груди возникало теплое чувство, как тогда, когда видел воркующего на балконе розоватого голубя.

Когда, покормив его, она собиралась уйти, стала подымать на хрупкое плечо тяжелую сумку, он перехватил брезентовый ремень. Навьючил на себя суму.

– Хочешь помочь?.. Да ты еще очень слаб! Полежал бы!.. А нет, так пойдем, вдвоем веселее, – обрадовалась она, поправляя ему сбившуюся под ремнем куртку. Они поместились в лифте и спустились на улицу.

Плужников с тяжелой сумой послушно следовал за быстрой худенькой женщиной, стараясь не отстать, не потерять ее, не оказаться одному среди незнакомых домов, встречных людей, проезжавших автомобилей. Двигался за ней прилежно, не рассуждая, обремененный поклажей, словно вьючный ослик, сворачивая туда, куда устремлялась ее гибкая, стремительная фигурка. Ему нравились налетавшие запахи, на секунду рождавшие образ, – то проезжавшего толстобокого автомобиля с усатым водителем, то блеснувшей в конце переулка реки, то булочной с раскрашенным кренделем, то высокого, золотистого, полного солнца дерева в глубине двора. Запахи бензина, речной воды, прелой листвы, ванили на мгновение связывали вместе явления мира, но потом они распадались и исчезали, отсеченные падающим лезвием, оставлявшим рядом с ним ровный, блестящий срез мира.

Они заходили в подъезды, то помпезные, с зеркалами, озаренные светильниками, с узорными опорами, по которым вверх взлетали лакированные перила, то тусклые, замусоренные, дурно пахнущие, исчерканные и изрисованные иероглифами и вензелями копоти. Женщина доставала из его сумки газеты и письма, засовывала в почтовые ящики, и он читал названия газет: «Известия», «Коммерсантъ», «Московский комсомолец», «Консерватор», «Мегаполис-экспресс», не понимая, что означают эти крупные, начертанные на газете буквы, исчезавшие в глубине металлической прорези.

В некоторых подъездах они садились на лифт и подымались на этажи. В других же, где лифта не было, шли наверх пешком, и он на секунду радовался, что вместо нее тянет тяжелую поклажу. Но эта радость тут же пропадала в непонимании того, зачем он это делает.

Из одних дверей, на которых была табличка с фамилией Князева, выглянуло измученное женское лицо, и он услышал:

– Коленька мой из Чечни давно не пишет… Вся извелась…

Спутница его ласково, торопливо ответила:

– Вот увидите, скоро напишет… Может, в поход ушел… Может, письма в пути задержались…

Он силился понять, что значили эти слова. Почти улавливал их смысл. Но потом они разбегались как проворные белки, и он о них забывал.

Из других дверей возник заросший, отечный мужчина в сальной пижаме, качаясь, лохматя на голове пепельные немытые волосы, принял какой-то квиток, сокрушенно произнес:

– Шабаш… Выселяют… Где же мне теперь жить?.. На помойке?.. Русскому человеку место одно – на свалке…

И спутница, сострадая, ответила:

– Не сдавайтесь, Иван Иванович… Подайте кассацию… И, если можно, вы бы уж пить перестали, а то беда…

Плужников чувствовал, что это беда, что седому человеку в пижаме худо, но не мог понять, отчего. Причины беды скрывались за стеклянной непроницаемой плоскостью. И ее последствия были отсечены такой же отшлифованной гранью. Между этими блестящими плоскостями виднелось изможденное лицо, полные слез глаза…

Из третьих дверей посыпалась брань: там, подбоченясь, стояла толстая рыхлая женщина на слоновьих ногах, пахло горелым луком, и оттопыренные некрасивые губы выговаривали:

– Хахаля себе нашла?.. Сама козявка, а ладного мужика подхватила!.. Видно, сучка не промах!.. Правильно говорят: сучка не захочет, кобель не вскочит!.. – и хлопнула перед ними дверью.

Плужников видел, как огорчена его спутница. Как мелко дрожит от обиды ее рот. Но не понимал, в чем обида, почему неопрятная злая толстуха накинулась на них.

Он пробовал спросить об этом свою спутницу. Подыскивал слова, желая их выговорить. Но язык не мог шевельнуться, будто рот был залит бетоном, в котором застыл язык. Хотел вслушаться в звук ее голоса, чтобы по его звучанию понять смысл происходящего. Но, казалось, уши его были запечатаны воском. Звук, попадая в ушную раковину, останавливался и затихал.

Когда сумка опустела и стала легкой, женщина отобрала ее у Плужникова, подвела к фасаду с застекленной витриной, над которой красовалась надпись «Продукты», оставила у входа…

– Подожди меня здесь… Чего-нибудь на ужин куплю… Будем вечером трапезу готовить, – скользнула в стеклянные двери.

А он постоял, глядя, как снуют вокруг люди с покупками, медленно, осторожно пошел туда, где, как ему казалось, находился за домами белый златоглавый собор.

Он увидел собор внезапно, словно опали серые декорации фасадов и возникла белая громада, увенчанная пылающим золотом. Стоял, обомлев, испытывая испуг и восторг, необычайную тяжесть в груди и нежное, тревожное умиление. Не умел соединить одно с другим, испытывая от этого мучительную неполноценность, тоску ущербного сознания, печаль угнетенного разума. Ему мешали любоваться собором перекрестья проводов, валившее мимо месиво автомобилей, гарь, толпа, столкновения с торопливыми раздражительными людьми. Он перешел улицу, бестолково уклоняясь от рыкающих и гудящих автомобилей, встал у соборной ограды, запрокинув голову, на которую сверху валилась золотая глыба, окруженная синевой и множеством темных мелькающих птиц, в легких касаниях окружавших сияющий купол.

– Ишь что делает воронье!.. – услышал он рядом недовольный рокочущий бас. Бородатый, сивогривый служитель в черном подряснике, тучный, могучий в плечах, стоял с метлой, смахивая с тротуара палые листья. Сурово, из-под скуфейки, посматривал в небо. – Золото склевывают и в гнезда свои уносят. Через год-полтора лысый будет стоять. Правильно говорит настоятель, – надо ружья взять да и пострелять сизарей и галок, а то вон одну подшибли, а у нее клюв золотой, – эти строгие рокочущие слова были адресованы никому или стоящему рядом Плужникову, который не мог уяснить их смысл, не мог понять, почему собор вызывает в нем сердечную тяжесть и сладкую нежность. Для какой цели сооружена эта белая громада с непомерной золотой головой?.. Медленно брел прочь, переступая на асфальте кленовые листья, которыми, казалось, осыпался сияющий в небе купол.