Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Петрушевская Людмила Стефановна - Страница 25

Отец их занимался недвижимостью, но его никто никогда не видел. Поправка: время от времени он мелькал на глазах у нас с девочками — выходил из длинного блестящего авто или садился в него. Из лесу я однажды видел, как он спускается к причалу — светло-серый костюм, возле уха мобильник.

Как фигурка жениха на свадебном торте. Так и хочется ноги оторвать.

В сумерках на участке вокруг особняка барона-разбойника — массивного, но по стилю все равно бревенчатой хижины — стояли десятки оленей, щипали траву, изящно выгнув шеи. Оленей здесь много, потому что охотники истребили всех хищников, что ими кормятся. Чего-чего, а оленей хватало, да.

И девочки, такие же изящные, длинноногие, легко и заразительно хохоча, крутили в фиолетовых сумерках светящиеся обручи или играли в крокет старыми облезлыми молотками. У старшей были медовые волосы и синие глаза, у младшей — волосы темные, а глаза янтарные. С виду и не скажешь, что сестры, но это так. Блондинку звали Ньеве — «снег» по-испански, а брюнетку — Роса, но на Розу она тоже отзывалась. Их мать — бывшая балерина из Мадрида, умственно отсталая и к тому же анорексичка — сама дала им эти имена, но частенько их забывала.

Мы с девочками встретились случайно — однажды вечером, когда я вышел из лесу. Вышел и пошел прямо по травянистому склону, расшугивая Бэмби. Над озером садилось солнце, легкий бриз пускал рябь по воде.

Должен признать, девочки, похоже, испугались. Потом Роза сказала мне вот что: в те первые секунды они приняли меня за медведя.

Им еще ни разу не приходилось видеть бездомного — так их опекали от внешнего мира, даже в центре Манхэттена это возможно, поверьте мне, — и хотя фактически я был не бомж, но на вид такой же грязный и нечесаный. Я мужчина не хилый — высокий и широкогрудый, и в тот июньский вечер на мне были какие-то засаленные обноски, плюс еще борода отросла, и помыться в озере тоже надо было позарез.

В лесу у меня был дом — ну, или временное пристанище; но для изнеженных и юных нет заметной разницы между стареющим хиппи и бродягой.

Так что сперва им было страшновато, но я еще издалека поднял руки, приближаясь к их террасе. Коттедж опоясывала такая широкая терраса с каменным полом, качелями, креслами, ковриками и цветами в горшках. Девочки попятились, поднялись чуть выше по лестнице и нерешительно встали на ступеньках в своих легких платьях, с фрисби и скакалкой в руках. Я так и шел с поднятыми руками, будто сдавался в плен.

Хорошо, что рядом не оказалось прислуги, а мать их, как обычно, легла рано. Если бы кто-то был — кухарка, например, та любила покомандовать, — меня скорее всего прогнали бы.

Конечно, я тогда перебрал с выпивкой. То было мое единственное развлечение тем летом перед разводом, странное, одинокое время. Я устроился в старом самолетном ангаре у одного из озер поменьше, ездил стопом в город за бухлом и закуской, стараясь не нарваться на свою почти уже бывшую жену. Недалеко оттуда был и наш летний домик, хоть и поскромнее.

Я тогда вот что сделал — взял и просто исчез. И не хотел, чтобы жена знала, куда. Единственная уловка, что мне осталась, — исчезать и прятаться. Хоть какое-то мизерное удовлетворение: вот, она не знает, жив я или нет, пусть беспокоится, вдруг я обманул все ее ожидания, оставил свое старое тупое «я» за спиной и улетел в далекую неведомую страну.

Девочки оказались хорошие. О дочерях богатых тузов такое нечасто скажешь, все знают. Но эти были невинны. Не знаю, как они умудрились такими вырасти с матерью, у которой не все дома, и отцом, которого нет дома вообще. Доброта их была так же неожиданна, как потекшее из камня молоко.

Снежка, как я ее звал, не желая заморачиваться с ее настоящим именем, любила читать и после обеда обычно сидела с книгой на террасе. Ее более общительная сестра проводила время, болтая со всеми подряд. Почти каждый день ездила на велике в соседний дом престарелых, помогала старикам.

Стоя на лужайке и глядя на них снизу вверх, я увидел то, чего издали не заметил: кожа у них светилась. У обеих такая кожа была — светящаяся.

Из-за этой чистой молодой кожи девчонки обычно и смотрятся такими аппетитными.

Не бойтесь, сказал я им. Сказал, как меня зовут, и они потихоньку расслабились, тоже назвали себя. У них была собака — старый ирландский сеттер, лежал там же и едва мог хвост поднять, даже чтоб отогнать мух. Я присел на ступеньки и почухал его.

Так мы и подружились. Понятно, у меня не было б ни шанса, не будь девочки так долго предоставлены сами себе. Время от времени к ним из города наезжали подружки-сверстницы, и тогда я туда не лез.

Но приезжали те редко. Так что на рассвете или закате, когда по лужайкам бродили олени и девочки, только я составлял им компанию. Я держался тише воды, ниже травы, не перебрасывался с ними фрисби, чтобы из дома никто меня не увидел. Чаще всего мы просто стояли вместе и разговаривали где-нибудь поодаль. Раз или два они сидели на причале, болтая ногами в воде, а я плавал туда-сюда — одна голова в теплом темнеющем озере.

Из высоких спаленных окон на втором этаже в таком нельзя было увидеть ничего предосудительного.

Девочки были со мной любезны. Разрешили брать байдарки из лодочного сарая, даже навязывали их мне, и порой по утрам я усердно греб в укромную бухточку, бросал весла и дрейфовал на байдарке, пытаясь удить рыбу под сенью дагласовой пихты. В лодочном сарае стояло несколько старых удочек, я их брал напрокат — своих-то не было.

Снежка оставляла мне сэндвичи, иногда выносила на террасу вазочку с мороженым. Роза давала мне шампунь в маленьких гостиничных бутылочках, просила не экономить.

Обе девочки были честны со мной.

— От тебя не очень хорошо пахнет, — сказала как-то раз Снежка. — Ты не чувствуешь?

Я ответил, что стираю одежду, как только представится случай, в городской прачечной-автомате или в озере. А также часто плаваю и пробую намылиться, но иногда забываю, когда последний раз так делал, ну и пропускаю пару дней.

— Жалко, — с тоской сказала Снежка.

От ночевок на бетонном полу ангара у меня разболелась спина, пришлось у сестер просить аспирин. Иногда шея со спиной жестоко ныли, а таблетки лишь притупляли боль, но и всё. Тогда Роза предложила мне ночевать у них в коттедже — там полно спален, всех и не сосчитаешь. В доме есть помещения для обслуги, сказали сестры, у него отдельный вход, и никто не живет там. Ночью можно потихоньку туда пробраться и спать в удобной постели с пуховыми подушками и добротными простынями.

Я сперва отказывался — боялся, что нарвусь на кого-то из домочадцев. Однако все было тихо, когда однажды я все же попробовал зайти уже после того, как девочки ушли спать. Тишина стояла такая, что мне даже померещилось, будто они живут здесь совсем одни, а пищу и воду им подают какие-то невидимые руки.

Постель была очень приятна после бетонного пола — до того приятна, что я чуть было не начал пересматривать текущий образ жизни: затаился в ангаре, немытый-небритый, прячусь от почти уже бывшей жены. Но мысль пошла по кругу — скрываться не так уж и плохо, ведь именно поэтому я здесь, в роскошном особняке с мягкими простынями и добрыми девочками.

Потом я частенько пробирался по узкой черной лестнице и спал в отдельной комнате, приткнутой под самой крышей. Ставил себе будильник на наручных часах и, едва забрезжит рассвет, украдкой выбирался наружу. Летом двери коттеджа не запирались, хозяева всегда были дома — ну или прислуга. Я за ними подсматривал, если был удобный случай. Садовник-мексиканец разъезжал на газонокосилке совершенно без толку — ничего не стриг, просто нравилось кататься. У беседки курила горничная, и оба порой исчезали в кустах — потрахаться.

Однажды у матери девочек в жизни случился какой-то просвет, и она надела белоснежный теннисный костюм. Бегала с Розой по глиняному корту, неловко отбивая мячи слабыми руками. Снежка сидела за боковой линией и фотографировала для семейного альбома.

То был редкий случай, когда мать можно было увидеть на воздухе, на солнышке, такую оживленную.