Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Петрушевская Людмила Стефановна - Страница 12

Проснулась она у себя в комнате; перо парило над самой подушкой. Марлен протянула руку, но от легкого прикосновения оно превратилось в пепел.

Сон изнурил ее, словно Марлен заболела гриппом. Даже вечером она все еще чувствовала слабость, садясь ужинать с матерью и отцом. По радио играла легкая органная музыка, отец крошил вилкой еду на кусочки, все мельче и мельче.

— Может, снова сделаешь говяжье жаркое? — попросил он мать, рассеянно глядя в тарелку.

И тут музыка резко прервалась. Марлен застыла с вилкой в руке, а радио вдруг зажужжало знакомым трепетом. Помехи продолжались недолго, заиграла очень странная песня.

— «Мать извела меня, — запел голос, — папа сожрал меня. А кости сестра сберегла, чирик…»

Мать подкралась и вывернула ручку громкости резиновыми пальцами.

— Пусть помолчит, — отрезала она и хмуро уставилась на приемник, словно он — совсем не то, чем кажется.

Назавтра мать и впрямь сделала жаркое, только отцу оно теперь не понравилось. Он извинился и вышел покурить, а Марлен включила радио, пока мать разжигала камин. Они сели к огню под бодрую мелодию органа, а пламя лизало поленья до белой глубины.

Как только отец вернулся в дом, мелодия оборвалась, опять начались помехи. Постепенно они превратились в хлопанье крыльев, а оно стало песней.

— «Мать убила сыночка — вот как случилось, и я улетаю птицей на юг. Отец съел меня с хреном-горчицей — и я улетаю птицей на юг. Кости мои сохранила сестрица, а я лечу и пою».

Мать смотрела перед собой огромными от ужаса глазами.

— Смотрю в камин, — хрипло и монотонно прошептала она, — и как будто сама в пламени горю.

Наутро Марлен проснулась от громкого нескончаемого воя. Похоже, ни мать, ни отец его не слышали: отец как всегда ушел на работу, а мать весь день давила жуков в патио. Марлен поискала, кто и где стонет, но никак не могла понять, откуда звук. Из комнаты брата? От можжевельника? Из подвала?

Стон стал до того громким, что перед глазами у нее замелькали серые точки — словно птицы, которых видишь только краем глаза.

Почти весь день Марлен пролежала в комнате брата, слушая пластинки. Время от времени ее тошнило.

Вечером, когда родители позвали, она спустилась к ужину, хотя вряд ли вынесла бы даже запах пищи. Но как только Марлен села за стол, оглушающий треск из ее больной головы зазвучал в радиоприемнике.

— «Мать быстро решила судьбу мою, — раздался в кухне голос брата. — Отцу в пироги я начинку даю».

Мать вскочила и потянулась костлявыми пальцами к ручке.

— Пусть помолчит, — сказала она, но отец вмешался:

— А неплохо бы послушать музыку.

— Тогда какую-нибудь другую песню, — предложила мать. Однако сколько бы ни крутила ручку, эта играла на любой волне:

— «Только сестрица по мне горюет».

Отец искоса бросил взгляд в окно и встал.

— Кажется, кто-то идет, нет? — Он схватил трубку и вышел посмотреть.

Мать медленно пятилась прочь от радио, неотрывно глядя в камин и ломая руки.

— Смотрю я в огонь, — прошептала она, заикаясь, — и он… жжет меня заживо! — Она криво улыбнулась и стала расстегивать платье.

— Мама, там нет никакого огня.

Руки в резиновых перчатках схватили радио и швырнули на пол. Оно раскололось на куски — их было ровно столько же, на сколько разрубили брата, — но песня не умолкала. Перчатки вцепились в платье, разорвали ворот, мать сунула голову под кран и завизжала.

Марлен в ужасе бросилась вон, к отцу, но на дорожке показалась бледная фигура, и сердце радостно подпрыгнуло.

— Это брат? — воскликнула она.

Отец замахал волосатой рукой, а мать выбежала из дому голая по пояс, с мокрой головой. Марлен увидела топор в ее желтой резиновой руке, а в другой — толстую библию.

— Всех сейчас порублю! — вопила мать в разорванном сползающем платье. — И можжевельник, и гостя непрошеного!

Но едва она добежала до дерева, на нее дождем посыпались молодые можжевеловые ягоды, и она замерла от неожиданности. А ягоды тряслись и кружили на земле — и расчистили круглую яму вокруг матери, и та вместе с топором провалилась под землю. Марлен и отец бросились к ней, но успели увидеть лишь ее белый лоб, исчезающий в толще пепла, лишь этот пепел, твердеющий над ней, лишь библию под деревом. Книга распахнулась, страницы затрепетали, превратились в белых птиц и улетели. А ягоды поднялись в воздух роем пчел.

Этот рой полетел к брату, словно бы нападая на него: ягоды облепили все его тело и даже гитару, пока он не скрылся под ними. И, словно отдав ему весь свой сок вместо крови, — пожухли и опали с его кожи одна за другой, точь-в-точь сухие болячки с зажившей раны, тоньше луковой кожуры. Задыхаясь от радости, Марлен бросилась к брату.

— Смотри, папа! — закричала она. — Брат розовый и новый!

Но отец молча бродил под можжевельником. Склонясь, он ощупывал землю — искал хоть малейший след хоть какой-то из своих жен.

Читая в детстве «Сказку про можжевельник» братьев Гримм, я больше всего поражалась неведению отца — как он не замечает, что ест сына! Мне казалось, что такая близкая родственная связь должна быть… осмелюсь ли — ощутима на вкус. Наверно, поэтому на меня произвел такое большое впечатление рассказ Анжелы Картер «Кровавая комната», где материнская любовь, внимание и интуиция спасли дочери жизнь. Актуальность и смысл «Сказки про можжевельник» братьев Гримм сегодня я вижу в том, что опасна не только мысленная или эмоциональная родительская холодность — опасно равнодушие. Неведение, нежелание знать ставят нас под удар: откуда берутся вещи в нашем магазине? Кто их делает? Как? На что уходят наши налоги? Что за компании управляют нашим питанием? Возможно, я преувеличиваю, но исходная версия «Сказки про можжевельник» отлично иллюстрирует пользу Знания, необходимости бдеть в настоящем и осознавать окружающее.

В своем пересказе сказки братьев Гримм я хотела сохранить не только отцовское неведение, но и источник надежды для убитого брата — его сестру Марлен. Сказка «Хансель и Гретель», которая тоже повествует о преданных родителями детях, показывает нам трогательные отношения брата и сестры — они помогли друг другу выжить, когда вторая жена отца уговорила его бросить их. В большинстве версий «Ханселя и Гретель» дети счастливо возвращаются к отцу, а мачеха умирает, так же, как и в «Сказке про можжевельник»; отец, дочь и сын остаются жить втроем. Я не сторонница спускать отцам такое с рук, хотя принимаю, что дети при своей исключительной доброте готовы прощать. В своем пересказе я хотела подчеркнуть, что хотя дети принимают отца, эмоциональная холодность делает его присутствие для них не обязательным: преданность брата и сестры друг другу защищает их, и детское счастье от него не зависит.

Хотя я переделала слова песни, структура сюжета и в моем пересказе и оригинальной версии сказки опирается на потустороннюю магическую силу музыки. Строчка «Птица — к луне улетай поживей» вдохновлена песней Боба Дилана «Шутник» — как и очень многое у Дилана, она сама похожа на сказку.

Фрэнсин Проуз

ХАНСЕЛЬ И ГРЕТЕЛЬ

Германия. «Хансель и Гретель» братьев Гримм

Стену сарая, служившего Лючии де Медичи студией, покрывали 144 прикнопленные фотографии художницы с ее кошкой в самых интимных позах. Разомлевшая парочка на снимках нежно терлась носами, томно прижималась друг к другу; на некоторых фото Лючия и черная красавица Гекуба, похоже, самозабвенно целовались, в другой серии снимков розовый ротик Гекубы сползал по шее художницы вниз, к груди, потом кошка исчезала за нижней границей рамки, а красивая голова Лючии откидывалась в изнеможении…

Это было двадцать лет назад, но я помню до сих пор свою жуткую скуку от этих фото. Мне совсем не хотелось их рассматривать — особенно под взглядом самой Лючии. Мне тогда исполнился двадцать один год. Ровно десять дней я была замужем за человеком по имени Нелсон. Бросить колледж и выскочить за Нелсона показалось неплохой идеей — ну и (это Нелсон придумал) провести выходные в Вермонте на ферме приятельницы мужа тоже вроде была мысль хорошая. «Неплохие идеи» в ту пору часто двигали мной, а очень важные поступки могли совершаться из соображения «почему бы и нет».