Слуги Темного Властелина - Бэккер Р. Скотт - Страница 83

Все подвергать сомнению. Ездить по степи, где дорогам и есть числа – или, точнее, где дорог нет вовсе.

– Там, где нет дорог, – продолжал Моэнгхус, – человек может заблудиться только в одном случае: если он промахнется мимо цели. Не существует ни преступлений, ни проступков, ни грехов, кроме глупости и невежества, не существует и непристойности, кроме тирании обычая. Но это ты уже знаешь… Ты держишься особняком среди своих соплеменников.

Моэнгхус протянул руку и сжал руку Найюра. В его гоне было нечто усыпляющее, нечто невнятное и переполнявшее чувствами. Глаза у него были мягкие, жалобные, влажные, как его губы.

– Грешно ли мне прикасаться к тебе так? Почему? От какого горного перевала мы уклонились?

– Ни от какого…

У него перехватило дыхание.

– Почему?

– Потому что мы едем по степи. «А нет ничего священнее степи».

Улыбка, словно улыбка отца или любовника, ошеломленного силой своего обожания.

– Мы, дуниане – провожатые и следопыты, Найюр, мы исследуем Логос, Кратчайший Путь. Во всем мире одни мы пробудились от жуткого оцепенения обычаев. Одни мы.

Он положил юношескую руку Найюра себе на колени.

Большие пальцы нащупывали места между его мозолями.

Как может блаженство быть настолько мучительным?

– Скажи мне, сын вождя, чего ты желаешь больше всего на свете? Каких обстоятельств? Скажи это мне, тому, кто бодрствует, и я покажу тебе путь, которым надлежит идти.

Найюр облизнул губы и соврал:

– Стать великим вождем Народа.

О, эти слова! Эти душераздирающие слова!

Моэнгхус кивнул с многозначительным видом хранителя легенд, удовлетворенного сильными предзнаменованиями.

– Хорошо. Мы поедем вместе, мы с тобой, по широкой степи. И я покажу тебе путь, не похожий ни на один другой.

Несколько месяцев спустя Скиоата умер, и Найюр сделался вождем утемотов. Он достиг того, чего пожелал, белого якша – своей цели.

Его соплеменники были им недовольны за то, каким путем он пошел, но тем не менее обычай заставлял их повиноваться ему. Он ходил запретными путями, и его сородичи, прикованные к глубоким колеям тупости и слепой привычки, могли лишь хмуриться и роптать у него за спиной. Как он гордился собой! Но то была странная гордость, бледная, подобная тому чувству свободы и безнаказанности, которое он испытывал в детстве, когда, бывало, смотрел на своих братьев и сестер, спящих у очага, и думал: «Я сейчас могу сделать все, что угодно!»

Все, что угодно. А они ничего не узнают.

А потом миновало еще два сезона, и женщины придушили его мать за то, что она родила белокурую девочку. И когда ее тело подняли на шестах на растерзание стервятникам, Найюр начал понимать, что произошло на самом деле. Он знал, что смерть его матери была целью, исходом путешествия. А путником был Моэнгхус.

Поначалу Найюр был озадачен. Дунианин соблазнил его мать и сделал ей ребенка, это ясно. Но для чего? С какой целью?

И тут он понял: чтобы обеспечить себе доступ к ее сыну – Найюру урс Скиоате.

Тогда он принялся как одержимый заново обдумывать все события, которые привели его в белый якш. Шаг за шагом распутывал он цепь мелких, мальчишеских предательств, что в конце концов привели его к отцеубийству. И вскоре пронзительное ощущение собственного превосходства от того, что ему удалось перехитрить старших, улетучилось. Вскоре безмолвное ликование от того, что он сумел уничтожить менее удачливого человека, чем он сам, сменилось ошеломлением и безутешностью. Он гордился тем, что превзошел своих сородичей, сделался чем-то большим, и радовался доказательству этого своего превосходства. Он нашел кратчайший путь! Он захватил белый якш! Разве но не доказательство его первенства? Так сказал ему Моэнгхус перед тем, как уйти от утемотов. Так он думал.

А теперь понял: он не сделал ничего особенного, он просто предал собственного отца. Его соблазнили, как и его мать.

«Мой отец убит. А я был ножом».

И владел этим ножом Анасуримбор Моэнгхус.

От этого открытия захватывало дух и разбивалось сердце. Однажды, когда Найюр был ребенком, через стойбище утемотов пронесся смерч. Его плечи уходили в облака, а якши, скот и живые люди кружились у его ног, точно юбки. Найюр смотрел на смерч издалека, вопя от страха и цепляясь за жесткий отцовский пояс. Потом смерч исчез, точно песок, улегшийся на дне. Найюр помнил, как отец бежал сквозь дождь и град на помощь соплеменникам. Поначалу он бросился следом, но потом споткнулся и остановился, ошеломленный расстилавшимся перед ним зрелищем, словно масштаб произошедших изменений умалил способность его глаз верить увиденному. Огромная запутанная сеть троп, загонов и якшей была переписана наново, как будто какой-то малыш с гору величиной палкой нарисовал на земле круги. Знакомое место сменилось ужасом, однако один порядок сменился другим.

Вот и это открытие, связанное с Моэнгхусом, установило новый порядок, куда более ужасающий, чем тот, к которому он привык. Триумф превратился в падение. Гордость сменилась угрызениями совести. Моэнгхус больше не был вторым отцом, главным отцом его души. Он сделался немыслимым тираном, рабовладельцем, который прикинулся рабом. Слова, которые возвеличили, открыли истину и восторг, превратились в слова, которые принизили, навязали отвратительный выигрыш. Речи, когда-то утешавшие, сделались фишками в какой-то безумной игре. Все: взгляды, прикосновения, приятные манеры – было подхвачено смерчем и грубо переписано наново.

Какое-то время Найюр всерьез считал себя бодрствующим, единственным, кто не пробирается на ощупь сквозь сны, навеянные скюльвендам обычаями праотцев. У них степь была почвой не только для их ног и животов, но и для душ. А он, Найюр урс Скиоата, ведает истину и живет в подлинной степи. Он – единственный, кто не спит. Пока остальные пробираются иллюзорными ущельями, его душа скачет по бескрайним равнинам. Он – единственный, кто подлинно владеет этой землей.

Он – единственный. Почему, когда стоишь не особняком, но впереди собственного племени, это дает такую огромную силу?

Однако смерч перевернул и это тоже. Он помнил, как плакала его мать после смерти отца, но о ком она плакала? О Скиоате, которого отняла у нее смерть, или, подобно самому Найюру, о Моэнгхусе, которого отняли у нее дальние дали? Найюр знал, что для Моэнгхуса соблазнение старшей жены Скиоаты было не более чем остановкой в пути, отправной точкой для соблазнения старшего сына Скиоаты. Какую ложь нашептывал он, овладевая ею в темноте? Что он лгал – в этом Найюр был уверен, поскольку явно он не любил ее ради нее самой. А если он солгал ей, значит…

Все, что происходит, – это поход, совершаемый с определенной целью, говорил Моэнгхус. Даже движения твоей собственной души: мысли, желания, любовь – все они суть путешествия через бескрайнюю равнину. Найюр считал себя отправной точкой, источником всех своих далеко идущих помыслов. Но он был всего лишь грязной дорогой, путем, который использовал другой человек, чтобы достичь своей собственной цели. Его бодрствование было не чем иным, как очередным сном посреди более глубокого забытья. Неким нечеловеческим коварством его заставили совершать одну непристойность за другой, вели от падения к падению, а он еще плакал слезами благодарности!

И еще он осознал, что его соплеменники знали это – или, по крайней мере, чуяли, как волки чуют слабое животное. Презрение и насмешки глупцов не имеют значения, пока живешь в истине. Но если ты ошибался…

«Плакса!»

Какая мука!

Тридцать лет жил Найюр с этим смерчем, усиливая его гром дальнейшими размышлениями и бесконечными самообвинениями. Он был завален годами тоски и муки.

В часы бодрствования это бродило сквозь него без дыхания, со странной уплощенностью выполнения дела с пустыми легкими.

Но во сне… Его терзало немало снов.

Вот лицо Моэнгхуса всплывает из глубин омута, бледно-зеленое сквозь толщу воды. В окружающей его тьме вьются и переплетаются пещеры, точно те узкие ходы, которые можно видеть под большими валунами, вывороченными из травы. Поднявшись к самой поверхности, бледный дунианин останавливается, словно его тянет какая-то глубинная сила, улыбается и поднимает рот. И Найюр с ужасом глядит, как из улыбающихся губ выползает земляной червяк, прорывающий поверхность воды. Он ощупывает воздух, точно палец слепого. Мокрая, отвратительная, бесстыже-розовая потаенная тварь. И, как всегда, его рука молча тянется над поверхностью омута и в тихий миг безумия прикасается к червю.