Первая (ЛП) - Притекел Ким - Страница 2

"Эм, я даже не достойна твоих объятий?"

Я потрясла головой, изгоняя это видение, и повернула ключ зажигания.

Я проживала на окраине города в благоустроенном доме вместе со своей возлюбленной Ребеккой. Дом был просторным, с большими окнами, через которые солнце беспрепятственно попадало внутрь. Перед облицованным камнем фасадом дома располагалась небольшая лужайка с пожелтевшей осенней травой, которая тянулась по краям подъездной дорожки. С наступлением весны в декоративных глиняных горшках, которые Ребекка заботливо разместила вокруг всей лужайки, должны были вырасти цветы.

Черный персидский кот Саймон встретил меня у входной двери, его длинный и пушистый хвост, словно в замешательстве от моего столь раннего появления в доме, равномерно покачивался по сторонам.

"Привет, малыш". Тихо простонав, я подняла его тушку и потерлась щекой о густой и мягкий мех его шеи. Через несколько секунд радостного приветствия Саймон дал мне понять, что с него достаточно, и начал вырываться из моих крепких объятий. Я опустила его на пол, и он решил вернуться к своим многочисленным дневным пересыпам, а я направилась прямиком в кухню. Все это время мысли о Бет не покидали мою голову. Почему? Почему она не сказала мне о своей болезни, когда у нее была такая возможность? Недавно полученный шок стал перерастать в гнев. Я подошла к мойке и с поникшей головой склонилась над ее поверхностью. Мои глаза наполнились слезами, желающими выплеснуться наружу и полностью завладеть мной. Как могла, я боролась с этим, но внезапно мои щеки стали мокрыми под стремительной атакой слез, хлынувших наружу и падающих в двойную мойку из нержавейки. Мириады чувств переполняли меня. Кап. Кап.

Резкая трель телефона, лежащего на барной стойке рядом с кофейным аппаратом, внезапно прервала мои душевные терзания. Сегодня я могу позволить автоответчику принять звонок.

"Здравствуйте. Вы позвонили Эмили и Ребекке. В настоящий момент, мы не можем подойти к телефону. Пожалуйста, оставьте свое сообщение после гудка, и мы перезвоним вам при первой же возможности".

"Это сообщение для Эмили. Здравствуйте, это Уильям Паркс. Ваша секретарь сказала мне…" - я отскочила от мойки и, поспешно вытирая слезы, пошла в сторону беспроводного телефона.

"Привет, Билли, - произнесла я в захваченную трубку, - да, я просила об этом своего секретаря. У меня умер близкий мне человек, и я хотела бы взять несколько дней, чтобы…"

"Конечно, конечно! Вам необходимо позаботиться об этом. В конце концов, преступники Нью Йорка могут и подождать", - Паркс произнес эти слова с одним из своих смешков, идеально отточенных и полных фальши. "Позаботьтесь обо всем должным образом.  Должно быть, это так тяжело", - он понизил голос, очевидно для придания ему еще больших трагических ноток. Мне пришлось приложить максимум усилий для того, чтобы не попросить его засунуть свои соболезнования куда поглубже. Было доподлинно известно, что Уильяма Паркса не волновало ничего, кроме самого Уильяма Паркса. Но он был одним из моих боссов, поэтому я поблагодарила его за проявленную любезность и заверила в том, что Джон Дитерс в мое отсутствие займется делом Холстеда. Я была просто счастлива, закончив общение с этим вычурным и чванливым человеком. Из трех моих боссов именно этот был мне наиболее неприятен.

Положив трубку, я прошла к холодильнику и открыла его. Остатки вчерашнего лингвини[1] вопрошающе смотрели на меня, как и несколько кусочков двухдневной пиццы, по-прежнему лежащих в сине-белой коробке. От этого их вида одна лишь мысль о еде стала отвратной, поэтому я прошла в гостиную и вяло хлопнулась на кушетку, безвольно раскинув руки и уставившись сквозь застекленные двери на наш внутренний дворик. Я чувствовала себя так пусто, как будто все мои внутренности были вынуты, и я осталась ни с чем. После пары глубоких вдохов, мне в голову пришла мысль. Я подошла к шкафу, встала на цыпочки и, немного потянувшись вверх, вытащила три белых фотоальбома, которые в равной степени являлись для меня как обильным источником утешения, так и мучительно-тяжелыми воспоминаниями. Временем, когда Бет была моей лучшей подругой, моей любимой, моим доверенным лицом и просто моей соседкой. Я почувствовала необходимость вновь увидеть эту женщину, которая взяла и украла моё сердце, так и не вернув его обратно.

Слегка потеющими пальцами, осторожно, словно проникая в запретные врата священного мира, я открыла первый альбом, добрая половина которого была заполнена детскими фотографиями Билли, а затем, четыре года спустя, моими. Вот трехлетнюю меня ведут на первое занятие в балетную студию, которую, как мне говорили, я терпеть не могла, но моя мать считала, что я чертовски мило смотрелась в белых трико и розовой юбочке. А вот наша с Билли фотография - мы наряжены на Хэллоуин. Подпись на фото говорила, что ему было девять лет, а мне пять. Сейчас я уже не помню, что когда-либо обожала наряжаться как принцесса, но, судя по фото, скорее всего так оно и было когда-то. А вот на этой фотке я держу мешок для подношений "Откупись, а то заколдую!" Рядом со мной стоит наряженный в костюм шерифа Билли и держит меня за руку, а на наших ангельских личиках навечно запечатлены счастливые и ожидающие улыбки. Ах! Вот она, одна из моих самых любимых. На ней я сижу посередине большой песочницы вместе с какой-то рыжеволосой девочкой, которую я совершенно не помню, а мое большое зеленое ведерко с песком, навеки застыло над копной рыжих волос. Вопреки своему почти мертвому сердцу, безжизненно бьющемуся в груди, я улыбнулась воспоминанию.

Пропустив несколько лет своего детства, я наконец подошла к тому времени, когда в мою жизнь вошла Бет. Иногда мне казалось, что не существовало такого времени, когда ее не было в моей жизни. Сейчас я уже никогда не смогу услышать ее необузданный смех и не увижу те сияющие голубые глаза, которые с такой огромной и искренней любовью смотрели в мои - зеленые.

Я зажмурилась и судорожно выдохнула, прежде чем открыть глаза и вглядеться в нас. Именно я с самого начала преследовала ее повсюду, пытаясь подружиться. Однажды летом, когда мне было десять лет, многие соседские семьи решили уехать из городка, прихватив при этом всех моих друзей. Семья Сэйерс въехала в соседний дом вместе с девятилетней, а в скором времени уже с десятилетней дочерью Элизабет, которая упорно отказывалась откликаться на любое другое имя, кроме Бет. В то время она была еще очень застенчивой девочкой, а позднее призналась мне в том, что поначалу я пугала ее, хотя я так никогда и не поняла - почему. В конце лета, с его унылыми и медленно от ничегонеделанья протекающими днями, она наконец-то отважилась переступить священную границу между нашими небольшими и зелеными, размером с почтовую марку, лужайками, где мы играли в четыре квадрата. Именно с этого дня мы с Бет стали, как говорится, не разлей вода.

Я перелистнула следующую страницу альбома и наткнулась на нашу совместную с Бет фотографию, снятую во дворе нашего дома рядом с открытым гаражом, со стоящим в нем старым Доджем моего отца. От которого он, к слову сказать, так и не избавился, разве что теперь он уже не золотистый, а несколько странного, переливчато-зеленого оттенка. Да уж, мой отец никогда не обладал мастерством в выборе цвета. На этой фотографии я была одета в старую футболку Билли, из которой он сам уже вырос и которая перешла мне по наследству, как любимой младшей сестре. Мои выгоревшие и наполовину растрепанные блондинистые волосы были затянуты на затылке в конский хвост. На коленях красовалась пара жутко выглядевших царапин, начавших уже покрываться коркой. Мы с Бет стояли, держась за руки; на ней была поношенная футболка с изображением Микки Мауса, которую, клянусь, она носила бы изо дня в день, не снимая, если бы ее мать позволила это. На наших загорелых лицах сияли широкие и немного глуповатые улыбки. Такие юные. Такие беззаботные. Я прочитала надпись прямо под полароидным снимком, где аккуратным маминым почерком было выведено - "Эмми и Бет. 4 июля 1977 года". Это было второе наше совместное лето. И это был тот самый год, когда мы впервые поцеловались.