ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны - Сондерс Фрэнсис - Страница 59

В записке затронуты многие вопросы. Она подтверждает, что Артур Шлезингер высказывал Фрэнку Уизнеру своё беспокойство в связи с событиями в Американском комитете. Шлезингер считал их тревожными (ранее он жаловался Набокову, что организация кишит «нервнобольными» антикоммунистами и превращается в «инструмент для этих ублюдков») [453]. В ней говорится о происхождении Комитета, который позиционировал себя как «свободный» и «независимый» орган, а на самом деле являлся «ширмой» для многих начинаний ЦРУ в Западной Европе [454]. Она показывает, что у Уизнера не было сомнений относительно ответственности Управления за поведение, действия и публичные заявления Американского комитета. Поскольку последний был создан Управлением, вопрос о свободе его самовыражения и волеизъявлений был, по мнению Уизнера, чисто теоретическим. Если бы Комитет действительно был таковым, каким себя считает - независимой группой частных лиц, тогда он мог бы делать всё, что хотел. Однако он был вовсе не тем, кем себя представлял. Комитет являлся инструментом в оркестре Уизнера. Поэтому он должен был играть нужную мелодию или замолкать при необходимости. По закону ЦРУ, конечно же, не имело какого-либо права вмешиваться в дела отечественной организации. Уизнер упоминает об этом в записке.

Кроме того, тот факт, что Уизнер мог так легко написать «вычеркнуть из протокола», свидетельствует об обеспокоенности ЦРУ этими группами. Управление имело право вето на их основные действия, и Уизнер теперь настаивал на использовании этого права. Из записки понятно, что Уизнер был в состоянии оказывать прямое влияние на Комитет, и он это знал. Теперь он хотел воспользоваться этим, чтобы убедить обе фракции внутри группы в необходимости забыть о своих разногласиях и вообще оставить тему маккартизма.

«Американский комитет за свободу культуры был всего лишь фасадом, призванным создать впечатление некоего американского участия в европейской жизни, - отмечал Том Брейден. - Когда они начали поднимать проблему Маккарти, Боже милостивый, это было так досадно, особенно для Аллена [Даллеса]. Для него это было достаточно веским основанием, чтобы Американский комитет прекратил своё существование. Он был бы ошеломлён публичным признанием кого-либо в Конгрессе за свободу культуры, выступающего с критикой Маккарти. Даллес, конечно же, ненавидел Маккарти, но он знал, что с ним нужно обращаться очень и очень деликатно: не переходите ему дорогу и не впутывайте его ни во что. Возможность того, что такие влиятельные личности, как Бэрнхам или Шлезингер, могут возмутиться и поднять большую шумиху вокруг Маккарти, действительно совершенно исключалась, по крайней мере в планах Аллена» [455].

Несомненно, Конгресс за свободу культуры и его филиалы должны были оставить маккартизм в покое. Это был вопрос политики. Как позже вспоминал один английский активист, «было абсолютно понятно, что мы не должны критиковать американское правительство или маккартизм, который был тогда в США на подъёме» [456]. Этот вопрос обсуждался де Новиллем и Монти Вудхаусом на встречах, посвящённых «операциям и методам». Он, кроме того, дополнял директиву Министерства иностранных дел Департаменту информационных исследований, в соответствии с которой ни одно из его действий не должно казаться «направленным каким-либо образом против Соединённых Штатов».

В этом же контексте следует рассматривать и вклад журнала «Инкаунтер» в тему маккартизма. Он вообще старался избегать этой проблемы, а когда это имело место, тон журнала был далёк от обвинительного. В невероятно запутанном очерке Тоско Файвел осмелился заявить, что настроения в Америке в период подъёма Маккарти были сродни настроениям Англии в 1914 году, когда «подошло к концу столетие английской благополучия». «Холодная ненависть к врагу (немцам), страстная вера в справедливость британской идеи, яростная нетерпимость к социалистам, пацифистам и другим инакомыслящим» - все эти проявления чувств, по утверждению Файвела, можно было сравнить с «внезапной потерей Америкой чувства уверенности [в себе]». Это произошло с наступлением мира в 1945 году и с «началом нового века ядерного оружия, когда на горизонте показался грозный противник в лице Советского Союза». Всё, что последовало за этим, было попыткой адаптироваться, хотя и весьма болезненной. Маккарти был достоин сожаления. Его следовало рассматривать в контексте «настойчивого поиска новой национальной безопасности для Америки, а для мира - безусловно, надёжной демократии». Это, заключал Файвел, было предпочтительно по отношению к «европейской усталости и скептицизму по поводу любого такого успеха» [457].

Мысль о том, что европейцы в корне неправильно понимали обстоятельства, связанные с маккартизмом, была высказана Лесли Фидлером. По его утверждениям, неверно было полагать, как делали очень многие «нерешительные антикапиталисты во всём мире», что «весь замысел является абсурдным только потому, что Маккарти трубит о коммунистическом проникновении». Уповая на свою «непорочность», эти люди бросались защищать любого, кто подвергся обвинениям со стороны Маккарти. Считая «комедией» утверждения о том, что американцы постоянно «болтали налево и направо» о страхе перед Маккарти, Фидлер пришёл к заключению, что сенатор от Висконсина был болтуном и на него не стоило «тратить впустую усилия», поскольку существовали «реальные монстры», с которыми нужно было бороться [458].

Карта «меньшего зла» была, кроме того, разыграна молодым британским консерватором Перегрином Уорсторном (Peregrine Worsthorne). В ноябрьском выпуске «Инкаунтера» за 1954 год он заявил, что «Америка имеет неоднозначное прошлое и, несомненно, будет иметь неоднозначное будущее. Чем быстрее мы примем этот неизбежный факт, тем быстрее мы будем в состоянии в полной мере пользоваться её многочисленными благами, а не жаловаться на недостатки. Легенда создала американского бога. Бог потерпел неудачу. Но в отличие от коммунистического бога, который при ближайшем рассмотрении оказался дьяволом, американский бог только что стал человеком» [459]. «Инкаунтёр» справедливо вспоминают за его решительное исследование свёртывания культуры в коммунистическом блоке. Но о его мягкой позиции по отношению к маккартизму говорится меньше: там, где журнал видел бревно в глазу своего противника, он не видел соринки в своём собственном.

Конечно, следовало ожидать, что ратовавшие за соблюдение принципов свободы найдут способ осудить то, что ставит её под угрозу или оскверняет. Американский комитет правильно поднял вопрос о маккартизме, и ЦРУ несло вину за попытку подавить дискуссию. Но Уизнер вовсе не был склонен обращать внимание на такие тонкости. В своей записке он предполагал, что «обращение к единству и согласию и сохранение этого ценного начинания могли бы принести свои дивиденды». Этот призыв был быстро подхвачен. Письмо Набокова Артуру Шлезингеру, написанное в разгар приготовлений к парижскому фестивалю «Шедевров» в апреле 1952 года, воспроизводит записку Уизнера с поразительной точностью: «Откровенно говоря, я бы осудил раскол в Американском комитете. Это может угрожать работе Конгресса и нашей французской организации до невероятной степени, - предупреждал он. — Европейцы должны чётко понимать, что Маккарти - это человек, а не движение [460]... Я убеждён, что мы должны выступать против отдельных поступков и методов Маккарти, но я не думаю, что было бы целесообразным и логичным принимать резолюции против маккартизма, после которых по крайней мере европейцы считали бы, что движение Маккарти действительно популярно в Соединенных Штатах». Набоков продолжал убеждать Шлезингера «сделать всё возможное, чтобы предотвратить раскол в Американском комитете. У меня нет достаточных оснований полагать, что такие действия означали бы на самом деле смертельный удар по нашей работе здесь» [461].