Кожаные перчатки - Александров Михаил Владимирович - Страница 4

Вам случалось когда-нибудь летать над Гималаями? Мне случалось. Я помню суровость молчания камня, сжатого в гигантские складки. Лиловые вершины покорно брели под ногами, и мы с соседом по самолету шутили, что альпинизм, с его романтикой и отмороженными пальцами, занятие, в общем-то достаточно бессмысленное, коль скоро эти высочайшие, столь грозные снизу горные пики позволяют себя рассматривать и так и эдак каждому, кто взял билет в кассе аэровокзала.

Мы, мальчишки двадцатых годов, тоже летали над Гималаями, не всегда точно зная, где они находятся на карте. Мы собирали по копейкам комсомольские взносы на первые советские самолеты, нарисованные на рекламных обложках «Красной нивы» и считали себя совладельцами этих машин, потому что очень любили свою Советскую землю, добрую к нам.

Бывали мы не очень хорошими. Я, например, почитал себя вовсе дурным оттого, что из-за озорства должен был переменить школу и еще оттого, что не знал наизусть решений всех комсомольских съездов.

Но я ходил по Москве, как почетнейший ее гражданин и хозяин, выговаривая тому, кто бросал на улице окурок или бумажку от конфеты.

Я без оглядки верил людям, среди которых жил.

Как же могло случиться, чтобы в моем городе девчонка звала на помощь, а я собирал пригоршнями липкую кровь с головы?

Больница молчала в ответ. Больница слишком многое знала, чтобы обращать внимание на то, как мечется мальчишка по ночам, полным вздохов и бормотанья.

Да, худо было мне. И не становилось легче, когда приходила навестить Наташка. Она приходила веселая, будто ничего такого не было, приносила красные и желтые кленовые листья и разговаривала очень много и очень громко.

— В «Чарах» идет новая картина — «Встречный». Ты видел?

— Нет. Когда я мог ее видеть?

— Я тоже не видела. Сходим вместе?

— Можно…

Мы встречались в больничном саду. Желтые шары были еще совсем как летом, и солнце, когда проглядывало, тепло пригревало. Но паутинки уже пропали, и ветер стал холодным и порывистым, будто торопился куда-то.

Мы никогда не говорили о том, что было в Сокольниках. Как-то еще вначале Наташка сказала, что я вел себя, в общем, здорово и они напугались. А потом и помощь подоспела. Наташка глядела при этом на меня слишком ясными глазами, значит, было что-то не так. Но что?..

Когда она уходила, я шел смотреть, как больные играют в коридоре под пыльной пальмой в домино, как черные глазастые костяшки ложатся с осторожным пристуком на стол.

— Видал! — обращался кто-нибудь ко мне. — Я ж ему, паразиту, кажу — двушки! Он же кроет их и кроет, мать честна…

«Найду его, — думал я, — найду и убью». Начинала трещать голова, будто слишком туго стягивали ее бинты. Я все думал, как встречусь с ним на узенькой дорожке. Каждый день стану ходить на то место, каждый день. Пусть пройдет осень, зима… Не может быть, чтобы мы не встретились.

По утрам нянька открывала в палате форточки, и я жадно принюхивался к воздуху, тронутому морозцем. Где-то там, совсем близко была жизнь, тренькали утренние трамваи, ребята шли в школу, и все это — без меня. За что?

Незадолго перед тем как выйти из больницы, я дал себе самое честное слово не видеться с Наташкой, не видеться ни с кем, пока не разделаюсь с тем бандитом.

Понимал ли я, что причиню этим большую обиду хорошей девчонке, настоящему другу? Думаю, не понимал. Упрямства мне было не занимать.

Я все представлял себе, как мы окажемся лицом к лицу. Я схвачу его, крикну: «Готовься к своей гибели, гад. Пришел твой час». Я не стану его бить, не предупредив, чтобы защищался. Так не поступают порядочные мстители. Я скажу ему: «Защищайся, подлый. Сейчас будем драться, пока кто-нибудь из нас не умрет. Понял?»

Я зубами скрипел, представляя себе, как он попытается увильнуть. Ну уж нет! Жаль только, что не будет у нас никакого оружия, как бы хорошо, если б шпаги или пистолеты…

Конечно, он рванет из кармана кастет. Но уж тут я дам ему по руке, кастет упадет, я подниму и выброшу его к черту: «Жало вырвано, гад!..»

Сосед в падаю толкал меня в бок костылем: «Кончишь ты орать по ночам, шалавый?»

Часто и гулко стучало сердце, отзывалось в незаживших шрамах. «Спокойно, — говорил я себе, — спокойно». И только закрывал глаза, все начиналось сначала: «Жало вырвано, гад! Пришел твой час…»

Наташке я сказал, что, как только выйду из больницы, уеду в Мурманск, незамерзающий порт. Сказал, что все давно решено и обдумано, что так мы решили с приятелем Борькой. Наймемся на лесовоз помощниками кочегара, будем ходить на Шпицберген, потом на острова Новой земли…

— Люди знаешь как там нужны!

Пожалуй, я в первый раз столкнулся тогда с тонким понятием — женская интуиция. Я видел, что Наташка не поверила ни единому слову. Но игру приняла немедленно и охотно.

— Как здорово! — обрадовалась она. — Я ведь тоже уезжаю, Коля, раньше, чем ты выйдешь из больницы.

— Куда это ты уезжаешь? — оторопел я. — Враки все…

— Почему это враки? — оскорбилась Наташка. — Мы еще раньше вас решили с девчонками. Едем на Алдан, на прииски. Знаешь, где он? Ничего ты не знаешь, конечно. Это приток Лены, сибирской реки. Там северное сияние. Интересно, оно, оказывается, шуршит, когда очень сильные морозы. Завтра покупаем пимы. Мы заходили в «Алданзолото», на Гоголевском…

— Брось! Куда вас возьмут, девчонок?

— Взяли! Там знаешь как люди нужны? Были рады!

Девчонка морочила мне голову, трещала без передышки. А что, если в самом деле удерет? С нее станется… Я начинал верить и не хотел верить. Как же я буду без Наташки? Чудно!

— Кто ж тебя из дома отпустит?

— Из дома? Подумаешь! Отец, наоборот, очень доволен. Вот, — говорит, — жизненная школа — это да! Он у меня такой, папаша!

— И учиться бросишь?

— Почему? Там будем учиться, в вечерней школе. Интересно, понимаешь, на оленях будем ездить в школу, через тундру. Ох, только бы поскорее!

Мы с ней тогда по-настоящему поссорились. Я чувствовал себя растерянным. Я ведь не знал, что думать, верил ей и не верил, все, что надумал, рушилось.

— Ну и уезжай поскорее, — сказал я. — Потом я уеду — и все.

— Да, — сказала она, — все!

— И знаешь, не приходи больше в больницу.

— Ладно. Я и не успею, Коля, ты уж извини…

Ветер прошелся по больничному садику, подгреб с мокрой дорожки побуревшие листья. «Больные, ужинать!» — позвала нянька, открыв окно.

Мне стало очень не по себе, когда я представил, что Наташка не придет больше. Но надо было держаться.

— Будь здорова, Наталья, — сказал. — Ты, в общем, хороший человек.

— Да, — ответила она, не давая мне ни минуты передышки. — Будь здоров. Ты тоже хороший человек.

Я не пошел смотреть, как она бежит по улице. И ужинать не пошел, не было аппетита. Я сел смотреть, как больные забивают козла в домино.

Недели две подряд я ездил в Сокольники, находил то место, где меня избили, и ждал, когда придет враг.

Все изменилось вокруг. Осины стояли голые, и под ногами похрустывал тонкий ледок первых заморозков.

Иногда я встречал человека с этюдником. Старик тоже бродил здесь, потом усаживался рисовать на складной стул, все больше на опушке березовой рощи.

Мы не обращали друг на друга внимания, мало ли кто бывает в лесу в погожий день. А мне он тем более был почему-то неприятен. Верно, оттого, что напоминал тот несчастный день, а может, потому, что напоминал Наташку и то, как мы с ней из-за него поругались.

Невеселая то была пора. Частенько у нас бывает, что неприятности валятся скопом, будто только и ждали, когда упадет первая. Надо быть философом в это время, помнить, что радости и печали идут, сменяясь, своим чередом. Но откуда мне было это знать? Осень — дурной советчик, когда вам от роду шестнадцать.

Вздернув воротник кожанки, я часами хохлился, прислонившись к какому-нибудь шершавому стволу сонного дерева. Он должен был прийти, должен… Пусть пройдет осень, зима. Я не мог и подумать о том, чтобы бросить этот пост, на который сам себя поставил. Долгими бездельными часами, когда лишь где-то недалеко то хрипловато, то пронзительно покрикивали паровозы, я обдумывал свое житье и не находил просвета. Да, что-то кончилось со всей этой историей, что-то кончилось. В первый раз вошло в мою жизнь большое зло, и я не мог ни понять, ни принять его. То, что было раньше, куда-то отодвинулось, шло стороной, без меня. Я знал, что все существует по-прежнему, что ровно ничего не изменилось ни в школе, ни дома. Конечно, я догадывался, что и Наташка никуда не уехала, и если я пойду сейчас, подожду у подъезда ее дома, она встретится, в коричневом своем беретике, с озябшими щеками и русой челкой, падающей на глаза. Она обрадуется мне, по скажет безразлично: «Это ты? Забавно…»