Мой инсульт был мне наукой. История собственной болезни, рассказанная нейробиологом - Тейлор Джилл Болти - Страница 11

Но даже в этом состоянии собственное „я“ моего левого полушария продолжало вызывающе верить, что, хоть я и переживаю тяжелое нарушение психики, моя жизнь остается в безопасности. Я оптимистично верила, что смогу полностью восстановиться после событий этого утра. Испытывая некоторое раздражение по поводу непредвиденного нарушения рабочего графика, я полушутя повторяла про себя: „Ну ладно, хорошо, у меня инсульт. Да, у меня инсульт… но ведь я очень занятой человек! Хорошо, раз я не могу избавиться от этого инсульта, тогда ладно, пусть это займет у меня неделю! Я узнаю все, что нужно, о том, как мой мозг формирует восприятие реальности, а затем, на следующей неделе, наверстаю график. Так, а что я сейчас делаю? Я зову на помощь. Мне нельзя отвлекаться, я должна позвать на помощь“.

Глядя на свое отражение в зеркале, я взмолилась: „Запомни, пожалуйста, запомни все, что ощущаешь! Пусть этот инсульт будет тебе наукой о нарушении собственных когнитивных способностей“.

Глава 5

Организация моего спасения

Тогда я еще не знала, какого именно типа инсульт у меня произошел, но теперь мне известно, что врожденная артериовенозная мальформация (АВМ), разорвавшаяся у меня в голове, продолжала извергать немалый объем крови в левое полушарие. По мере того как кровь заливала высшие мыслительные центры моего левого полушария, я начала терять одну за другой такие драгоценные способности, как высшие когнитивные функции. К счастью, мне удалось вспомнить, что чем быстрее человека с инсультом доставят в больницу, тем благоприятнее прогноз. Но позвать на помощь было не так-то просто, потому что, как выяснилось, я почти не могла концентрироваться на этой задаче. Я поймала себя на том, что отлавливаю какие-то случайные мысли, которые пляшут в голове, то появляясь, то исчезая, и, как ни печально, я прекрасно понимала, что не в состоянии держать в памяти определенный план достаточно долго, чтобы его осуществить.

Всю жизнь оба полушария моего мозга очень слаженно работали вместе, позволяя мне успешно функционировать. Но теперь в связи с нормальными отличиями и функциональной асимметрией правого и левого полушарий я чувствовала себя отделенной от речевых и рассудочных способностей левой половины своего мозга. Куда делись мои числа? Куда делась моя речь? Что стало с тем щебетанием мозга, место которого теперь занял всеобъемлющий и заманчивый душевный покой?

Лишившись последовательности, связанной с постоянно поступавшими директивами левого полушария, я изо всех сил пыталась поддерживать когнитивную связь с окружающей действительностью. Вместо непрерывного потока ощущений, которые можно было разделить на прошлое, настоящее и будущее, каждый момент времени теперь, казалось, существовал отдельно от прочих. Я чувствовала, что, оставшись без вербальных сигналов, лишилась житейской мудрости, и отчаянно старалась поддерживать когнитивную связь разных моментов. Я повторяла единственную мысль, которую могла удержать в мозгу: "Что я пытаюсь сделать? Позвать на помощь? Я пытаюсь составить план и позвать на помощь? Что я делаю? Мне надо придумать план, как позвать на помощь. Ладно. Надо позвать на помощь".

До того, что случилось со мной, обработка информации, обеспечивающая доступ к тому, что хранилось в моем здоровом мозгу, осуществлялась приблизительно следующим образом. Можно представить себе, что я сижу в середине собственного мозга, изнутри полностью заставленного шкафами для хранения документов. Когда мне нужно найти какую-либо мысль, идею или воспоминание, я осматриваю эти шкафы и нахожу нужный ящик. Отыскав в нем соответствующую папку, я получаю доступ ко всей информации, которая в ней содержится. Если мне не удается сразу найти то, что я ищу, я продолжаю поиски и рано или поздно добираюсь до нужных мне сведений.

Но в то утро мой механизм обработки информации стал работать совсем неправильно. Хотя мозг по-прежнему был заставлен шкафами для хранения документов, их ящики были словно наглухо закрыты, а сами шкафы оказались вне досягаемости. Я осознавала, что у меня в мозгу хранилась масса информации. Но куда она делась? Если информация по-прежнему оставалась там, я больше не могла ее извлечь. Я задавалась вопросом, вернется ли ко мне когда-нибудь способность думать языковыми категориями или вызывать в памяти мысленные образы собственной жизни. Мне было грустно думать, что эти составляющие моего сознания теперь, возможно, утрачены навсегда.

Лишившись речи и способности последовательно обрабатывать информацию, я чувствовала, что утратила связь со своей прошлой жизнью и что, лишившись когнитивных картин и экспансивных идей, я лишилась и представления о времени. Я больше не могла вызывать в памяти воспоминания о собственном прошлом, и общая картина того, кто я такая и что здесь делаю как живое существо, оказалась скрытой от меня. Целиком и полностью сосредоточившись на настоящем, мой пульсирующий мозг был будто зажат в тиски. И теперь, когда место земного чувства времени у меня заняла глубокая пустота, границы моего земного тела растворились, и я слилась с вселенной.

Когда изливающаяся в мозг кровь прервала нормальную работу левого полушария, мое восприятие освободилось от привязки к классификациям и деталям. Преобладающие волокна левого полушария выключились и перестали подавлять работу правого, и мое освобожденное восприятие преобразилось, воплотив в сознании источаемую правым полушарием безмятежность. Охваченная окутывавшим меня чувством освобождения и преображения, основа моего сознания перешла в состояние, на удивление похожее на те ощущения, которые я испытывала в Тетавилле. Я не большой специалист, но, по-моему, буддисты могли бы сказать, что я погрузилась ту форму существования, которую они называют нирваной.

Лишившись аналитических способностей левого полушария, я была полностью поглощена ощущением безмятежности, безопасности, блаженства, эйфории и всеведения. Какая-то часть меня жаждала полного освобождения из плена этой телесной формы, пронизанной пульсирующей болью. Но, по счастью, несмотря на всю привлекательность этого неотступного искушения, что-то во мне сохраняло преданность задаче организовать собственное спасение, Это что-то добилось своего и в итоге спасло мне жизнь.

Проковыляв к себе в кабинет, я сильно убавила свет, чтобы он не жег мне мозг, как лесной пожар.

Чем усерднее я старалась сосредоточиться и сконцентрироваться на том, что я делаю здесь и сейчас, тем сильнее отдавалась в голове пульсирующая боль. Мне стоило огромных усилий просто поддерживать внимание, пока мой разум хватался за воспоминания: "Что же я делаю? Что я делаю? Зову на помощь, я пытаюсь позвать на помощь!" Мое состояние колебалось, и в отдельные моменты я могла ясно мыслить (я называю это волнами ясности), а в какие-то не могла мыслить вообще.

Чувствуя себя выброшенной из ритма прежней жизни, я была одновременно встревожена и очарована тем последовательным распадом когнитивной составляющей сознания, который я теперь наблюдала. Время остановилось, потому что внутренние часы, которые когда-то тикали в моем левом полушарии, помогая определять последовательность мыслей, теперь замолкли. Без внутреннего понятия об относительности и без дополняющих друг друга форм мозговой активности, помогавших мне последовательно управлять ходом собственных мыслей, я как бы плыла из одного момента времени в другой. А больше не имело отношения к В, a 1 ― к 2. Для понимания такого рода последовательностей требовались мысленные связи, на которые мой разум был теперь не способен. Даже простейшие рассуждения по определению требуют понимания отношений между разными сущностями, а мой разум утратил способность сочетать одно с другим. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как сидеть в полном замешательстве, ожидая прихода следующей отрывочной мысли или волны ясности. В предчувствии идеи, которая рано или поздно должна была прийти мне в голову и связать меня с чем-то из объективной реальности, я сидела и повторяла про себя одно и то же: "Что же я пытаюсь делать?"