Чудесные знаки - Садур Нина - Страница 58

Потом какая-то машина остановилась сама, и она тут же шагнула под свой козырек. Она стала спокойно наблюдать, как медленно открывается дверца и человек манит ее. Она отрицательно покачала головой, но человек не уезжал и все манил ее рукой.

Потом уехал. И еще останавливались машины, но она не садилась в них. Она начала бояться.

Она хотела сесть в ту машину, которую остановит сама и чтоб водителя долго упрашивать, а эти, которые сами зовут ее неизвестно куда, ей не нужны, и пусть они проезжают себе.

И еще она не хотела садиться в легковую машину: неизвестно, на какие средства она куплена, сейчас легковые машины казались ей какими-то нечистыми, опасными и хитрыми. Она теперь верила только в автобусы, разбитые, честные автобусы, спешившие в парк, истерзанные за день злыми человеческими толпами, бессловесные и покорные, некрасивые и пустые. Еще она верила в «скорые помощи» и МАЗы. Ей удалось остановить автобус, и она впрыгнула в него, и он, пустой и теплый, загрохотал по дороге.

От движения, от знакомых контуров салона, от пустых касс, от кожаных сидений, от ржавых слов на облупленных дверцах, от тусклого, знакомого затылка водителя она тут же успокоилась и даже задремала.

И приснился ей сладостный сон, что в автобусе давка, а ей не хочется уступать место старухе…

Каким-то чудом она проснулась возле метро (потом она пожалела об этом) и подбежала к водительской кабине. Она открыла форточку и сунула в нее слабую руку с серебряной монеткой, которую она случайно нашла в кармане. «Еще и потому хорош автобус, что водитель не обидится на монетку, он не привык иметь дело с рублями, имея дело с мелочью», — так подумала она, тоскуя о понятных, казенных близких отношениях с людьми и не желая узнавать о них ничего нового.

— А куда же вам ехать? — спросил он.

Она удивилась. Если б она не проснулась, он так бы и вез ее неизвестно куда. Она вся подобралась, потому что страх охватил ее.

— Мне здесь, — сказала она. — Извините, что у меня нет денег. Вот копеек пятнадцать, по-моему.

— Вам к метро? — удивился водитель. — Но оно закрыто уже.

— Я знаю, — отрезала она нетерпеливо.

(Так, словно живет где-то тут.) Он не взял ее копейку и открыл дверь. Она вышла и обрадовалась, увидев точно такой же козырек, как на предыдущей остановке. А рядом, над подземным переходом, сияла большая красная «М». Но самое главное был козырек. Она уже привыкла к этой единственной на сегодня крыше над головой и смело шагнула под нее. Автобус уехал.

«Ну что же я, дура, наделала?» — подумала она. Судя по всему, это был очень приличный человек, единственный во всей ночи. Она его совершенно не интересовала. Можно было упросить его довезти хотя бы до вокзала какого-нибудь, где она могла провести ночь. Ну что же она за дура такая! Она вспомнила лицо водителя, которое совсем не было страшным, оно было молодое, узкое, интеллигентное, в бороде, кажется. В полумраке она не разглядела лица, но оно было хорошее лицо, и она уже к нему привыкла, а вот теперь опять осталась одна.

Водка грохотала в висках. Наверное, любовник специально напоил ее водкой, чтоб ей не так страшно было погибать. Но сейчас на какой-то миг предстоящая гибель отодвинулась на второй план, а больнее и невозвратнее оказалась потеря водителя, которого (она уже знала!) она могла полюбить на всю жизнь и чудесно дожить с ним до глубокой старости. Или хотя бы разглядеть его лицо.

Но постепенно она привыкла думать о себе как о мертвой, и об этом думать было спокойнее, потому что потери тут никакой еще не было, она вся была с собой, никуда от себя не уезжала, не бросала себя одну на пустой улице, а честно находилась рядом с собой. Только она знала, в какой момент ночи это свершится — ее самая последняя разлука.

Она стояла под своим козырьком, в углу навеса, положив руки на перила, удобно опершись о рифленую стенку и скрестив ноги. Машины неслись ей навстречу и многие останавливались. Но так как она уже свыклась с мыслью о предстоящей гибели и, кроме того, у нее уже был опыт общения с ними, она одним лишь движением руки отвергала все предложения ехать, и все ее слушались до поры.

Но она знала, что чем дальше будет идти ночь, тем серьезнее люди появятся на дороге. И что в какой-то момент ее запрещающий жест и ее козырек не спасут ее. В сущности, она не боялась. Виной тому была, конечно, в первую очередь водка, но потом, стоя вот так, на краю дороги, она стала думать обо всей жизни и увидела, что гибель ее будет справедливой и даже предначертанной.

«Наверное, кто-нибудь надругается надо мной и, может, даже не убьет совсем», — подумала она, с жестким любопытством представив себе того человека.

Как она станет жить дальше? После того, как надругаются над ней?

Но об этом думать было неинтересно, потому что тогда она будет калека, а калек она не любила.

«Ты нехорошая девочка. Ты не любишь жизнь, да?» — вспомнила она характерный акцент и рассмеялась. Так говорила ее подруга Сигне, серьезная латышская девочка, с которой она вместе училась и снимала дачу в Вострякове. Так сказала эта суровая широкоплечая девушка, когда увидела любовника. Она нарочно показала его Сигне, чтоб Сигне знала, какие бывают русские любовники. Сигне слегка побледнела от его необыкновенного, измученного и злого лица, но быстро опустила глаза и, надев свои дорогие американские очки, которыми очень гордилась, пробормотала латышское ругательство. А потом сказала ей, что она нехорошая девочка и не любит жизнь, да? Это «да?» не было вопросом. Раньше, поначалу, она прилежно отвечала на все эти «да», но Сигне сердито прерывала ее и говорила «пфуй!», потому что «да?» не было вопросом! Это «да?» было Сигниным акцентом, ее яростью оттого, что она не владеет русским достаточно хорошо, чтоб выразить все свои мысли. Поэтому после каждой фразы она вам говорила это вопрошающее «да?», чтоб вы знали, что голова Сигне полна невысказанных мыслей и идей.

Сейчас Сигне спит в Вострякове. Она просыпается и смотрит на часы и злится на нее, потому что завтра рано вставать, а Сигне спит вполсилы из-за того, что ее нет дома. Сигне очень строго следит за их посещаемостью и старается всегда успевать к первой паре. Они не захотели жить в общежитии и сняли дачу, чтоб у Сигме была возможность спокойно работать.

Сигне любит работать и любит отдыхать. Сигне любит крепкое вино и здоровых мужчин. Сигне любит жизнь и много о ней знает. К ней часто приезжают молодые возбужденные латыши и горячо лопочут что-то на своем языке, а Сигне важно кивает и говорит: «Я! Я! Лаби!» — и делает пометки в записной книжке.

Сигне теплая и живая, как печь на их даче, и она грелась возле Сигне.

Поэтому сейчас она и не будет о ней думать, чтоб не тревожить ее сон, она боится невыспавшейся Сигне и ее в сущности тяжелого, нудного характера. А потом Сигне ничего не может для нее сделать. Ничего! (Она давно заметила его. Он, как и все, остановился и позвал ее с собой. Она ему, как и всем, махнула, проезжай, дескать! Он проехал, но где-то развернулся и встал на той стороне дороги, напротив. Она запомнила его, потому что «жигуль» у него был какой-то оранжевый, она заметила это в свете фонаря. И еще потому, что ни одна машина здесь больше не стоит.)

Ну что ж. Сигне, конечно, талантливая. У нее настоящий талант, и от этого ей радостно жить. Сигне пишет свои монотонные, странные, завораживающие пьесы, в которых герои стоят столбом на одном месте и длинно спорят ровными голосами. Когда спор заводит их далеко, они церемонно меняются местами, как в старинном танце, и, набрав дыхания, заводят все сначала. Ну что ж Сигне надо жить, она знает замечательные истории про жизнь, она овладеет своим языком и создаст яркое художественное произведение. И хоть в их маленьком институте, похожем скорее на теремок, чем на дом, где родился сам Герцен, учится всего 200 человек, она твердо знает, что 200 писателей просто быть не может. Но тем не менее институт писательский, и всем приходится делать талантливый вид. И вот она одна не делает такого вида, и поэтому, может быть, Сигне так щедро взяла ее в свою горячую жизнь. (Он приготовился ждать. Он знает, что наступит тот час ночи, когда машин на дороге не будет, и тогда он сможет пересечь дорогу и подойти к ней. Он уже понял, что ей некуда идти. И, хотя она довольно заметно провела ногой черту возле автобусного навеса, отгородив тем самым свое место от улицы, он настроен слишком серьезно, чтоб испугаться запрета. Он будет ждать терпеливо, как волк ждет, когда олень истечет кровью, чтоб безбоязненно вцепиться.) Ах да, что-то она про оленей знает? Что-то забавное, такое милое, до слез… Ну да! Она же сама кто? Она переводчик с марийского языка. Она поступила на отделение перевода с марийского языка. У нее нет никаких талантов, и ее приняли на отделение переводчиков с марийского языка. Какие странные эти марийцы. У них на курсе учатся несколько человек. Девушки и юноши. Она попробовала сосчитать, сколько у них учится марийцев: «Гуля — раз, Саня — два, Дима — три, Ваня — четыре, Соня — пять». На «Соне — пять» она все время сбивалась, потому что все ее любопытство было сосредоточено на оранжевом «жигуле», а потом эта «Соня — пять» не дала ей проездной на автобус, потому что она опоздала отдать вовремя рубль… Как-то все у нее мешалось в голове, Соня с проездным и опять автобус. Получалось так, что это из-за Сони, которая у них какой-то профсоюзный орган, она не смогла сейчас уехать. Будто бы эта Соня не знала, что она сдаст рубль! Обязательно сдаст! Но она отдала ее проездной кому-то другому. (Она даже видела, как человек там, в темной глубине машины, закурил и огонек его сигареты застыл у окна. Она даже видела белое пятно его лица, приникшего к окну. «Интересно, он знает, что мне страшно? Хотя нет, он так не думает. Он думает о другом».) Ну вот.