Вечная мерзлота - Садур Нина - Страница 23

И я перестала прыгать на кровати, перестала думать. Я слегла на кровать без мыслей, чтобы слезы струились из глаз моих на подушку мою. Чтобы моя жалость вытекала из груди и грудь стала легкая и пустая, и я смогла бы уснуть до нового утра.

Я сказала себе: «Октябрина, усни до нового утра, а ночью слезы жалости вытекут, и, быть может, откроется тебе наконец догадка, которая то блеснет, то уйдет на дно сознания… то блеснет жаркой вспышкой, опалив напряженный мозг, то уйдет жаркой вспышкой… жаркой… Но в центре Земли, в самом центре ее сердца пылает нестерпимо жаркое сердце, жарче красной кофты Феликса, и там никогда не будет холода бесконечности! Там, рядом с живительным сердцем земли и есть жизнь бесконечная. Как козья шкура, она укрывает все теплое и дрожащее, и убаюкивает, и укачивает, и лелеет жизнь всех живых существ. Всех! Всех, кто живой! Потому что их жалко!»

Я вскочила с кровати и подбежала к портрету Юры. Я легонько постучала по стеклу.

— Что, мама? — сказал Юра.

— Юра, знаешь ли ты, хоть что-нибудь про обратных людей?

Он долго молчал, мой сын, Гагарин, мне даже показалось, что он хочет опустить глаза, просто он не мог это сделать, скованный бесконечностью.

— Юра, тех, которые искали пути в жизни в обратную сторону. В отличии от тебя, посланного за небеса.

Но он опять не отвечал мне — первый занебесный человек мира.

— Юра, тех, кто нашел место для бесконечной жизни. У самого жаркого сердца Земли! Они потому и смуглые, что живут в самом сердце Земли. Они живут в самом источнике жизни.

— Я их не знаю таких, — еле слышно прошептал мне он.

И я поняла, что он лжет. Но зачем?

— Юра, ведь это ты пустил в раны неба яд космоса, и это ты обрек Землю на медленную гибель! Юра, не запирайся, я мать твоя!

И он не смог солгать, мой мальчик.

Он сказал мне:

— Нужен корабль.

— Так! Так! Так! Говори, Юра! Корабль!

— Нужно следить, чтобы двигатель работал и сопла его били пламенем… прошептал звездолетчик.

— Но где корабль?

Но он мне больше не отвечал. Как я ни умоляла его, как ни падала на колени, ни вздымала руки к нему во имя всего живого, моля его о корабле, он не отвечал, где корабль, он сиял белоснежной улыбкой молчания.

— Юра, Юра… — я провела розой по его стеклу. — Юра, но погибель капает на Землю, космос пожрет единственную каплю жизни, что есть во вселенной. Ах, Юра!

Только тихий вздох раздался за стеклом… только белоснежная улыбка молчания. Я поставила розу в воду.

И опять пронесся вздох — облегчения. Или мне показалось?

Я впилась глазами в синие, прямые глаза моего сына. Он улыбался мне сквозь стекло. Я вынула розу… поставила ее обратно… еле слышный вздох сквозь оскаленные зубы. Роза?!

Огненно-алая невянущая роза? Я тихонечко вынула ее из узенькой вазочки и стала смотреть в самую глубь ее, туда, где закрученные лепестки так туго спеленуты, что ясно — в сердцевине под ними и есть самый жар жизни, питающий невянущий цветок. Огненная роза… огненная роза… Я стала ходить по комнате. Прыганье на кровати мне больше не помогало. Здесь нужно было движение, не стесненное ничем, вольное движение. Я ходила по комнате крупными шагами и умоляла красную розу помочь мне!

Безусловно, те смуглые люди, спасшие меня из синевы, знают путь к сердцу Земли — там они живут. Но как мне-то, мне-то проникнуть туда? Как проникнуть всему живому, обреченному на медленную смерть, под небом, которое вот-вот прорвется и хлынет сюда бездушие, безвоздушие и бессветие жадного космоса?… и я поглядела на портрет и ахнула. Он совсем помертвел. Он стал плоский, как фотография из «Огонька», обрамленная в стекло.

Как будто это и не мой сын! Без розы он потерял питание жизни своей! Без розы… жаркой… злой… огненной… как жаркая магма-мама жизни… Роза! Она — брызга от магмы!

— Ты знал это? — крикнула я Гагарину.

Он знал, знал, он питался этой каплей магмы, случайно попавшей сюда, на поверхность, он жил только ею, и ничего не говорил нам — остальным! О, я вся окаменела от гнева!

— Ты! Ради одной своей жизни! Когда все на Земле стонут в медленном умирании! Сам же и пронзил, сам же спасаешься? О, какой же ты сын мне! Нет! Отрекаюсь!!! — крикнула я страшно.

Я схватила портрет, зазвеневший от боли, и бросила его, не жалея, и топтала ногами, пока он не стал пылью, острой звездной пылью… как и положено ему, этому Юрию Гагарину!

Но роза? Как она откроет нам путь к спасению? Роза, алая, как кровь… капля живительной магмы… дальняя родственница Феликсовой кофты… «Кармен»…. Кофты, цвета раскаленной магмы…

Роза плюс Феликс. Феликс плюс кофта… Роза плюс кофта, плюс Феликс — «Кармен»! Слившись, они и будут корабль! «Кармен» бьет пламенем и опускает нас в глубины… к источнику жизни бесконечной! Как же просто! Как просто! Роза плюс Феликс!

Но надо успокоиться, чтоб не напугать их. Для их же блага надо успокоиться и слукавить.

Я взяла розу и без сожаления оглядела комнату свою. Здесь прошла моя жизнь. Здесь лелеяла я память о герое, первом занебесном человеке… здесь я растоптала лицо его в пыль… отсюда я поведу всех живых к жизни бесконечной, где ни одна капля занебесной бесконечности не капнет на нас. Я поведу их внутрь Земли. И я шагнула в кухню.

Орлов глухо охнул, но я сказала:

— Внимание!

Орлов крикнул:

— Октябрина! Октябрина!

Я подняла руку. Но Орлов крикнул мне через руку:

— Октябрина, ну прошу тебя, ну прошу тебя, мама!

Итак, я сказала:

— Внимание! Всем приготовиться. Уходим под землю.

Фаина вдруг хрипло захохотала.

А Орлов ни с того ни с сего крикнул ей:

— Заткнись, она все-таки моя мать!

Я кивнула. Он поднял меня. Да, я теперь мать всем им, всем людям; которых я спасу, уведу их к источнику жизни — в сердце Земли.

По лицу Орлова текли слезы.

Я сказала твердо и громко:

— Орлов! Времени нет совсем! Приготовьтесь! Двигатель запущен! Из сопел бьет пламя!

— Юра! Юра! Свяжи ее! — завизжала Фаина.

Но я резко повернулась к Феликсу. Он стоял, подняв лицо ко мне, он сжимал мою лапшу в кулаке, и волосы его, безвольнее водяной травы огибали одутловатое лицо, замерзшие ключицы, грудь и бедра. Но масляно-черные глаза были внимательны и остры. Потому что он был обратный мальчик, и он понимал, что он — корабль.

И я выхватила свою розу из-за спины и бросила ему в самую грудь. Я крикнула ему:

— На тебе розу, «Кармен»!

И в тот же миг заостренный стебель розы вонзился в грудь ему и врос. И в тот же миг магмическая кофта запылала и слилась с магмической розой. И в тот же миг магмическая грудь его раскрылась алым и жарким нутром своим. И с этого момента он был уже корабль. Я стала громко отсчитывать секунды: «Раз! Два!..» На счете «три» все должны были схватиться за Феликса, потому что сопла его уже забили пламенем, моторы взревели, и он стал ввинчиваться в Землю. И я крикнула: «Три!» И все мы бросились к нему и схватились за него, а Земля, наконец, со стороны раскрылась, впуская нас в горячие родимые недра, и мы стали опускаться к самому сердцу ее, радостно пылающему нам навстречу.

Мы опускались с бешеной скоростью, и корабль наш «Кармен» сгорал от трения, но мы были уже близко, близко, близко…

И Земля сомкнулась над нами, укрыла нас навсегда от смерти и гибели.

Глухой час

Никто никогда не узнает о нас с нею. Даже моя жена. Мне нужна только она, эта сладкая женщина с тонким горячим телом. Я люблю гладить ее изящную головку, похожую на голову хищной птицы. Остро озирающей летнюю степь. Ее длинную шею. Узкие плечики. Ее тонкие, но совсем не слабые руки. Всю ее, с маленькой грудкой, плоским животом и длинными ногами подростка. Я не думал, что когда-нибудь у меня будет такая женщина. Мой тип — хорошо развитые формы, даже не формы, а нечто расплывчатое, большое в котором безвольно тонешь; мой тип — властные и домовитые бабы в уютных халатах. Бабы с устоявшимся запахом глубинной сонной и темноватой жизни. Женщина-мальчик, узкая и просвеченная холодным солнцем утра, ничего не ведающая о тяжелом домашнем обеде и невозвратных глубинах подгнивших диванов; ничего не знающая о стоячем времени, — она никогда не возбуждала меня. Тревога не только оттеняла ее абрис, но и сквозила из пространства меж ее ног. Ни страсти, ни мимолетного простого желания она не могла вызвать. В ней не было остановки, она неслась, необязательная, как пейзаж за окном трамвая, как сухие прутики в пыльном ветре, как чужая женщина, на которую, красивую, даже посмотреть лень. Не посмеешь.