Вечная мерзлота - Садур Нина - Страница 19

Однажды, на исходе зимы, в ранний и глухой час Петя вышел погулять во двор. Была метель. Та февральская, теплая и обильная, которой хочется подставить лицо. Мгновениями остро тянуло весной, тут же наваливался стылый зимний холод и трепет уходил из тела. Дышалось легко и спокойно. Шею мальчик подставлял метели и морщил все свое небольшое личико, радуясь холодному и бездушному движению вокруг себя. Покачиваясь под напорами ветра, грезил. Снежинки, ударяясь о роговицу глаз, мгновенно сгорали, стекали по дрожащему лику слезами. В груди было хорошо.

Вдруг Петя почувствовал, что он не один. Резко обернувшись, в мутном мраке разглядел фигуру. «Сволочь», — привычно мелькнуло в голове. Но злости не было, а, напротив, захотелось подойти, постоять уже вместе на краю снежного мрака.

Бледные волосы девочки потемнели от влаги. Снег, ударяясь в голое плечо, таял, сбегал кривыми струйками на обнаженную грудь и округлую головку младенца, припавшего к груди. Младенец, не переставая сосать, забавлялся бегущим снегом, мило ловил это движение неуклюжими еще пальчиками. И девочка и младенец овеяны были метелью, и Пете нестерпимо захотелось не разлучаться с ними никогда уже.

— Ну, чего ты уставился? — спросила Лена.

Но Петя ничего не мог сказать. Он смотрел в ее сияющие спокойным холодом глаза и глупо ухмылялся.

— Зацепина, ты что? — спросил он тихо.

Лена сказала:

— У меня дома воняет. В родителях, в животе черви. В глазах — черви. Умерли они, вот что. Мы с дочкой так не можем.

— Ты же девочка, — не поверил Петя, — откуда у тебя дочка?

— А это что? — спросила Лена, и, вынув сосок изо рта младенца, надавила — молоко брызнуло Пете в лицо.

— Ты что? — отшатнулся Петя, закрывшись рукой.

— Ты спросил, я ответила, — сказала Лена, пристраивая ребенка к груди.

— Зацепина, полюби меня, — тихо попросил мальчик.

— Я давно уже, — пожала плечом Лена. Плечо сверкнуло снежной влагой.

Они стали жить вместе: девственница с младенцем и кастрат. Петя, освободившись от своего тела, единственное любил занятие — сидеть у ног бледной девочки, смотреть, как расставляет она розы по пробиркам. В пробирки наливали водку. «Розы любят водку», — бормотал Петя и не уставал удивляться, глядя, как цветы вспыхивали на миг и умирали в узких пробирках, украденных из кабинета химии.

Лена как будто остановилась в развитии: осталась худенькой двенадцатилетней девочкой с дивными пустотами в зимних глазах. Если Петя, желая коснуться ее (что было запретом!) подбирался слишком близко, тонко и гневно говорила ему:

— Скотина, куда ты лезешь?

Поскуливая, мальчик отползал, не спуская с нее любящих глаз.

Когда они выводили во двор дочку, не было равнодушных вокруг. Все подходили к ребенку с ласковым словом, с подарком.

Единственное, что в первый миг при виде девочки у человека замирало сердце. Но этот миг забывался и оставался только восторг.

Рассказы

Мать Гагарина

Из центра Земли, из точки ее сердца, из сердечных недр магмы, из мамы нашего мира поднимается тепло жизни и идет до самого синего неба. Мы оледенели бы, если б не Земля. Сине и светло в нашей жизни, в городах и селениях наших, но если остынет кровь ее, то унесемся мы в черноту, в грозное «ау» космоса: в нем нет жизни, нет конца и начала. Я думаю об этом всегда.

Я живу в трудной стране Россия. В ней много зимнего снега и высоких тополей. В юности я глубоко верила в Ленина. Свадьбу сыграла у Вечного Огня. Но еще до замужества я полюбила лежать на ночной земле и смотреть вверх. Но Бесконечности я не видела.

В космос я проникла своим сыном. Прорвав голубую пленку жизни и пронесясь в пустоте, Юра увидел, что Бога нигде нет. Он был первым из людей, кто побывал там. Мрак бесконечности. Один бесконечный мрак. И слепые огни чужих солнц. Он вернулся, родной мой мальчик, и сказал: «Мама, все правда, нигде нет Бога. Наши оказались правы». Его голубые глаза смеялись от гордости за свой дерзкий подвиг — он был первый человек в мире, проникший за черту жизни. Я никому не скажу, как он исчез и за что его погубили. Намекну только: однажды, не стерпев, он плюнул в лицо Брежневу, и с тех пор он бесследно исчез, мой единственный сын.

Мировая слава его белоснежной улыбки не грела Юру, моего мальчика. Его лихорадило и знобило, и смелые его глаза струили синий смех героя — покорителя космоса.

Обсыпанный звездною пылью, он стал грубить людям, бросался на них с криками, он бледнел и озирался по сторонам.

Ему было тесно даже на море.

Он совсем перестал переносить вид ночи, и он плюнул в лицо старику, который нагло утверждал, что сделает счастье для всего народа. А Юра смеялся и знал, что это глупо, подло и хитро — врать в глаза собственному народу про счастье. Юра сам видел, что за небом никого нет и некому сказать: «Мы у себя внизу построили счастье народа навеки».

Там мрак, мрак и пустота бесконечности, и никто на нас не смотрит, кроме адского беззвучия и безвоздушия, и бессветия, от которых может лопнуть сердце, как оно уже лопнуло у добрых собак-космонавтов Белки и Стрелки.

Некому сверху смотреть на нас, кроме черной бездны, и Юра ему плюнул в лицо — старику — обманщику русского народа, и злобный старик покраснел и погубил его бесследно.

Одно у нас есть — одинокая Земля, на которой случайно зародилась жизнь, и кроме этой Земли никто во Вселенной не знает, что такое жизнь и зачем она нужна.

Мы живем, земляные, хлопотливые люди, и бок о бок с нами другие теплые, небольшие существа.

Сейчас я живу одна. После погибели моего сына, я затаилась. Никто не знает, кто я. Мне ни легко, ни тяжело, ни страшно и ни радостно. Я встречаю дни и ночи, задумчиво улыбаясь — во мне нет жадности остальных земляных существ. Моя простая пенсия и кормит и согревает меня и дает мне почитать газеты и журналы. Но, если в них встречаются намеки на занебесное, я их безжалостно вырываю, потому что в них ложь.

Мой сосед по квартире Орлов кричит, что мелко рву его почту. Я не отвечаю. Он дворник, он скребет верх Земли, и он от своей плосковатой жизни разводит маленьких рыбок в глубоких и тихих аквариумах. Я не препятствую ставить эти зеленоватые квадратные миры в общественной кухне. Конечно, мне нравятся ленивые изгибы нежных водяных трав и беготня ярких рыбок. Вот ведь, эти рыбки не совсем с нами, с нашей воздушной жизнью, но вместе с этими мокрыми малютками мы вертимся вокруг своей оси, ни разу не пролив из их мира.

Но иногда. Но сердечная тоска моя. Но хмурые взоры Орлова, и его безрадостные рабочие утра.

Этот дряблый и хитрый человек — сосед, по возрасту своему мог быть моим сыном. Когда он беззащитным запеленатым младенчиком лежал в роддоме, и, как всякий новорожденный человек, являл собой тайну, я была сильная, молодая женщина, полная великих жизненных планов. Я знала, что человек приходит в мир для яркой жизни! Иначе бы он не рождался! Но жизнь распорядилась по-своему: я — пожилой человек со своим опаленным прошлым, а Орлов — мой сосед по коммуналке, дворник и крохобор в общественном быту. Стареющий молодой мужчина, пропитанный липким черным вином. Он даже лысеет уже!

Если, например, я нарочно подхожу к общественному окну и заметно смотрю в небо, Орлов нехорошо усмехается и нарочно нагибает лицо свое с кормом над миром блистающих карликовых рыб.

Он не хочет знать про занебесное. И я прикрываю рукой свое сердце и ухожу в свою комнату сидеть на кровати и смотреть на портрет Юры, сына моего, Гагарина.

Я обдуваю пыль с красной парафиновой розы под Юриным портретом. У меня есть специальная колонковая кисточка — выметать пыль из самых затаенных глубин этой розы. Я наливаю воду в вазочку для этой розы, хотя цветок этот никогда не был живой, но он достоин быть живым из-за невянущего блеска огненных лепестков. И мой блистающий сын смотрит на меня через стекло портрета и говорит мне с улыбкой: «Спасибо за огненную розу, мама. Мама моя, если душа твоя опять облилась слезами бесконечности, не бойся — крикни про это людям, потому что я твой кровный сын, и благодаря только людям, их пытливому уму я жестоко побывал там, чтоб навеки обжечься пустотой. Они хотели познать, и они меня туда закинули. Кричи им».